Верить и помнить - Баруздин Сергей Алексеевич - Страница 11

— Так это проще простого, — сказал Нил Васильевич. — Я неделю назад точь-в-точь такое письмо в обкоме читал. Наш работник КГБ привез. В Старицкий район было прислано, бригадиру их лучшему, у которой муж в Венгрии погиб. Тоже из Западной Германии, только не из Франкфурта…

— Откуда же они про меня-то узнали?

— А вспомни-ка, Матвеевна, сколько за эти годы делегаций всяких и туристов у нас побывало. Что ты думаешь, среди них не встречаются люди с нечистой совестью? И не сердись на меня, Матвеевна, но прямо скажу, честно. Не письмо меня это огорчило, а то, что ты в Иване усомниться могла. Жили вместе, одной верой исповедованы были, сил не жалели во имя этой нашей веры. Значит, коли уж так, до конца верить в человека надо. И после его конца!

«Верно как говорит, — думал Тимка. — Верить надо… И Николай Иванович верил».

— Вспомни-ка, Матвеевна, как со мною было, — сказал Нил Васильевич матери. — Ведь когда сняли меня, худо мне было, правда? А потому прежде всего худо, что подумал я: «Неужто верить мне перестали?» Да зря подумал. Люди верили. И добились правды! А хорош бы я сегодня был, если бы усомнились во мне…

— Мы тебе всегда верили, — подтвердила мать.

— Мне что! Не только мне надо верить! Всем верить. Живым — верить, а мертвых — помнить. За нас с тобой они голову сложили, самое дорогое отдали. А мы, чего греха таить, не всегда хорошо помним их. Вон у нас по району сколько забытых могил разбросано. А кто в том виноват? Не мы разве с тобой?.. Ну, а тебе… Признаюсь, черкнул я уже письмо в Чехословакию. Попросил, чтоб могилу Ивана нашли… Надо это и тебе, и ему, и всем нам надо!..

18

19

Кажется, еще недавно люди ожидали хорошей зимы да обильного снега, а вот уж и зима позади, и весна идет навстречу скорому лету. Запоздалые январские и февральские снега сделали свое дело: укрыли землю от таких же запоздалых морозов и спасли озимые. Теперь зимы нет и в помине, а в полях вокруг Ельниц и других совхозных деревень поднимаются и озимые и яровые. И не весна, и даже не лето, а скорей уже урожайная осень царит в парниках и теплицах Марии Матвеевны. Там, что ни неделя, снимают щедрый урожай.

В праздничные майские дни зазеленели деревья в садах и рощицах, пробилась свежая поросль на лугах и полянах.

Вернулись в родные места заморские путешественники — грачи и скворцы. Навидались вдоволь разных земель и стран, полетали по просторам чужих небес и опять осели на земле своих предков, чтобы плодить новые пернатые семейства.

Держались они шумно, возбужденно и вместе с тем деловито и просто, без всякого хвастовства и зазнайства, принесенного из дальних странствий.

Даже воробьи, которых никак не обвинишь в непостоянстве к насиженным местам, шумели, радовались, кувыркались в лужах, в пыли, в майском воздухе, хотя и не видали никаких заграниц и наверняка никогда не мечтали о них.

Тимка, как любой ельницкий воробей, не мечтал раньше ни о каких заграницах и, больше того, имел о них самое отдаленное представление. Да и какие заграницы, когда ты не выезжал дальше своего областного центра и не был даже в Москве, где, как известно, побывать каждому хочется!

И вот:

— Собирайся-ка, Тимок, в дорогу, и знаешь какую дальнюю — в Чехословакию!

Тимка тысячи раз слышал о ней — о Чехословакии. И тысячи раз думал о ней. И все же он знал, что Чехословакия — это заграница. Может ли придуматься такое? Может!

Тимка знал, что такое случится. Догадывался потому, что мечтал. Знал, потому что мечтал. И Нил Васильевич им с мамкой говорил: «Езжайте — и все тут!» И еще добавлял: «Что ты, Матвеевна, смущаешься: к мужу на могилу едешь…»

Так чего там! Теперь действительно кажется, что всю жизнь только и грезил этой поездкой, ждал ее многие годы и месяцы, и теперь боишься думать, как бы она не сорвалась.

— На самом деле? Не понарошку?

— Не понарошку! Я уже с Петей созвонилась. Его командир части отпустил. Будет нас ждать в Москве, чтобы поспешить самолетом…

— Значит, и в Москве мы будем?

— И в Москве, Тимок! И в Москве!

— Вот это да!..

В эти майские дни последние уроки прошли так, будто они только и посвящались предстоящей их поездке. Даже перевод в пятый класс остался будто незамеченным. Зато в классе воцарился прочный радужный мир и завидное взаимопонимание, позволившее Тимке не только в меру поиздеваться над Лешкой Махотиным, а и принимать его — вместе с другими, конечно! — полезные советы и наставления:

— Адреса не забудь списать тамошних пионеров!

— Обязательно!

— И про нас-то, про нас расскажи им!

— Обязательно!

— Смотри записывай все, чтоб рассказать потом!

— Обязательно!

— Значки возьми с собой, марки и галстуки. Говорят, в Москве хорошие есть! Вроде подарков им от нас!

— Обязательно!

Советы давали все: одноклассники и старшеклассники, учителя и вожатые, сторожиха тетя Пелагея и ее дочь Настя, рабочие совхоза и деревенские старушки, продавщицы магазина и киномеханик клуба.

И на все следовал твердый Тимкин ответ:

— Обязательно!

И только раз Тимка смутился и не знал, что ответить.

Пришла старая учительница Валерия Анатольевна, пришла прямо домой, когда мамки не было, и сказала:

— Может быть, там, милый, дочку мою найдешь? Я уж и маме твоей говорила, и вот сейчас к тебе пришла — особо попросить. Вся жизнь моя в ней, сам понимаешь…

И она заплакала, и Тимка поразился, растерялся: учительница перед ним плачет.

— А еще советую тебе взять горсть нашей землицы да маленькую березку с корнями, — подсказал Тимке Архимед — Николай Иванович. — Правда, говорят, нельзя через границу землю везти и растения, да только, думаю, в Чехословакию можно: земля-то русская…

Это был дельный совет: привезти на могилу первого папки горсть родной земли и посадить там молодую березку.

Наконец все было готово и собрано. Приобретены пионерские значки в несчетном количестве и пять красных галстуков. Три пакета советских марок для обмена и толстая тетрадь в линейку для дневника. В специально сшитый Марией Матвеевной мешочек была насыпана земля из палисадника, а в пустой бутылке из-под кефира в воде зеленела липкими листочками молодая березка. Поправившийся Нил Васильевич примчался в Ельницы, очень огорчился, что они уезжают сегодня, наговорил массу добрых советов и умчался.

— Не сердитесь, — сказал. — В области пленум обкома…

Директор совхоза категорически наказал ехать в город на своей «Волге»…

И вот она уже стоит напротив Тимкиного дома, окруженная толпой, — здесь чуть ли не все жители Ельниц.

Уложены вещи, усажены пассажиры, и опять шофер в модной кепке тщетно пытается захлопнуть дверцы машины.

— Их тише надо, — советует Тимка.

— И верно, — соглашается шофер, когда дверцы наконец закрываются. — Сегодня как раз тихо! Угадал! Что, двинулись?

— Двинулись! С богом!

— Счастливой дороги! От нас не забудьте поклониться ихним людям! Народу ихнему поклон передайте!

И только Валерия Анатольевна молча стоит в стороне. Тихая, старая учительница. И вдруг бросается вперед к машине:

— Не забудьте моей просьбы, любезные! Не забудьте!..

Мария Матвеевна молча кивает головой.

— Обязательно! — обещает Тимка.

Летят под колесами «Волги» первые километры пути… Летят километры под колесами поезда. Далеко позади остались и Ельницы, и Москва, а впереди купается в утреннем солнце весны зеленая и не стареющая в своей древней красоте Прага.

Чуть покачиваясь из стороны в сторону, звеня и громыхая на поворотах, бойко катится по пражским улицам уютный трамвай. Он спешит, он торопится на окраину города, будто чувствуя и понимая человеческое нетерпение. И верно, он сделал все, что нужно, — прибежал на конечную остановку, кажется, раньше, чем мог.