Девственная селедка - Вильмонт Екатерина Николаевна - Страница 12

— Мама, ты опять плакала?

— Что ты, Петруша, даже и не думала.

— А почему глаза красные?

— Ныряла много.

— Мама, ты же сама учила меня, что врать нехорошо.

— Ну прости, прости, ты же не можешь не понимать…

— Я понимаю, мамочка. Но, наверное, уже надо сказать…

— Что сказать?

— Мам, ты помнишь, мы с папой ездили в Норвегию рыбачить?

— И что? — с замиранием сердца спросила Лали.

— У нас тогда был один разговор…

— О чем?

— О любви…

— О!

— Но в общем-то мы говорили о тебе. Папа… он говорил, как любит тебя всю жизнь…

— Я знаю…

— И что ты тоже любишь его… Мама, ты только меня сейчас не перебивай, мне и так трудно…

Она молча кивнула.

— Он рассказал, как встретил тебя… И еще много всего… И чего тебе стоило мое появление на свет и вообще… А потом вдруг говорит: «Знаешь, сын, я самый счастливый мужик на свете. Но я прошу тебя, когда я умру…» Я, конечно, начал вопить, что он еще молодой и здоровенный, а он сказал: «Я вовсе не собираюсь помирать, но такой разговор может еще долго у нас не случиться, просто жизнь закрутит, а я хочу, чтобы ты знал: когда я умру, мама будет еще молодой и красивой. Она будет горевать, будет всех мужчин сравнивать со мной, и в результате останется одна. А это неправильно. Ты дай ей погоревать, а потом… потом объясни ей, что нельзя тратить время на тоску по ушедшему. Я хочу, чтобы она устроила свою жизнь… Чтобы встречалась с мужчинами… скажи, что я благословляю ее на это… что она ничуть не оскорбит мою память, если станет жить полной жизнью, понимаешь?» Ну, я понял, хоть и расстроился ужасно. Даже ревел втихаря. Я подумал, что он болен… Но он продолжал жить как и раньше… Да и вскрытие ничего такого не обнаружило, только острую сердечную недостаточность. Но он, видно, предчувствовал это. Вот и всё, мамочка, что я хотел тебе сказать.

Прекрасные глаза Лали были полны слез.

— Петька, признайся, почему ты именно сейчас завел этот разговор?

— Мне показалось, что настал момент… И еще, мам, хватит носить траур.

— Это не траур… Просто я люблю черный цвет…

— Значит, хватит носить черный цвет. Тебе безумно идет бирюзовый, купи себе хоть бирюзовую майку, что ли… Для разнообразия. И еще… Я знаешь почему заговорил… Этот твой сосед, из Москвы, он клевый дядька, и он от тебя без ума…

— Петька, но это же чушь… Просто я ему приглянулась на курорте. А он, мне, кстати, нисколько. К тому же мы живем в Германии, он в России… Да и вообще, наивно думать, что ты рассказал мне про разговор с папой и я сразу же прыгну в постель к первому встречному… Наоборот, милый ты мой, я еще больше буду любить твоего отца и тосковать по нему. Никто и никогда не будет любить меня так как он… Тогда зачем?

— Прости, мама, я дурак! Слишком поторопился… Не надо было пока говорить об этом… Папа, наверное, имел в виду другое… Если бы ты встретила кого-то, но боялась бы оскорбить память отца… Прости, прости!

— Да ничего страшного… Просто немножко глупо в такой ситуации… — горько улыбнулась она. — Но это простительно в твоем возрасте.

Она обняла сына, поцеловала.

— А все-таки хорошо, что ты мне это рассказал. Это значит, что ты сын своего отца. И в моей нынешней жизни это, наверное, главное. Ну все, хватит пафоса, мы в конце концов на курорте, тут пафос как-то неуместен. Беги, купайся, играй в пинг-понг, занимайся своими делами. А я обещаю больше не плакать. И благодарить судьбу за то, что у меня был такой муж и есть такой сын. Вот, я опять сбилась на пафос. Короче, катись отсюда.

— А ты?

— Я не пропаду.

— Может, пойдем обедать к Керкире?

— Иди один, я даже думать о еде сейчас не могу. А хочешь, возьми машину, поезжай куда-нибудь.

— Да нет, я схожу пообедаю, вернусь и мы с тобой сыграем в пинг-понг. Тут хорошие столы.

— Если не будет ветра.

— Ладно, если не будет ветра.

В десяти минутах ходьбы от отеля, у самой дороги находился маленький ресторанчик «Керкира».

Поначалу все приезжие думали, что он назван так в честь столицы острова, но на самом деле Керкирой звали хозяйку, добродушнейшую крашеную перекисью женщину лет сорока пяти. У нее всегда было вкусно, уютно и очень недорого, а потому немногочисленные столики никогда не пустовали. Петя был в восторге от тамошней еды, особенно ему нравился белый хлеб, который хозяйка ставила на стол горячим. От хлеба шел такой аромат, что кружилась голова и текли слюнки. Петя уже заранее предвкушал, как намажет маслом ломтик. Но как назло все столики были заняты.

— Петя! — окликнул его кто-то.

— Здрасьте, Родион Николаич! Вы один? К вам можно?

— Конечно, садись. Очень рад, одному обедать тоскливо.

— Спасибо. А где же ваши друзья?

— Поехали в город, а мне неохота. Они будут таскаться по магазинам. Я бы им только мешал. А где же твоя мама?

— У мамы нет аппетита.

— Твоя мама удивительно красивая женщина.

— Да. Это правда, — с гордостью отозвался Петя.

Оба смущенно замолчали.

Первым преодолел смущение Родион Николаевич.

— Петя, скажи, вы живете в Германии?

— Да. Я в Германии родился.

— Однако отлично говоришь по-русски.

— Да, отец настаивал, чтобы я дома всегда говорил по-русски.

— А ты был в России?

— Нет, ни разу, хотя очень хотел. Но отец говорил: вырастешь, поедешь сам.

— Разве ты еще не вырос? — улыбнулся Родион Николаевич. — Приезжай в Москву, знаешь, какие у нас девушки? Нигде больше таких нет.

— Да, наверное, если судить по маме…

— Петя, а твой отец русский?

— Наполовину, а наполовину немец, но родился и вырос в России.

— А ты учишься?

— Да, в техническом университете.

— И кем собираешься быть?

— Собираюсь строить мосты, как отец.

— О, серьезная профессия.

— А вы кто по специальности?

— Я журналист. А мама? Мама тоже из России? И тоже давно не была там?

— Да…

— Петя, ты не удивляйся, что я спрашиваю… Мне… мне ужасно нравится твоя мама…

— А я заметил, — широко улыбнулся Петя.

— Тебе это неприятно?

— Наоборот. Мама осталась одна, ей плохо. Знаете, каких трудов мне стоило вытащить ее сюда… Она любит теплое море… Они с отцом при первой же возможности уезжали куда-нибудь к теплому морю… Родион Николаевич, это вы подарили маме розу в вазочке?

— Я, — покраснел вдруг Родион.

Хороший мужик, подумал Петя.

Платон ворвался в квартиру веселый, заросший бородой, загорелый.

— Мама! Мамочка, я вернулся!

— Ох, Тоник, какой ты красивый!

— Мам, я голодный, как сто волков!

— Ступай в душ и приходи на кухню.

Через десять минут он уже уплетал приготовленный матерью завтрак, весело сверкая глазами. Мать сидела напротив, подперев рукой щеку, и с грустью глядела на своего любимчика. У него вдруг кусок застрял в горле.

— Мама, что-то случилось? С отцом?

— Нет-нет, с нами все в порядке… Тоник, я хочу сразу тебе сказать… Чтобы… Одним словом, на днях приходила Ева…

— Ева? Приходила к тебе? Она что, залетела? — вдруг испугался он.

— Нет, Бог миловал.

— У нее что-то стряслось?

— Тоник, ты можешь выслушать, не перебивая?

— Слушаю, мама.

— Тоничек, она сказала, что… Что у вас ничего не получится… Что она… Что у нее другой…

— Что за бред? И почему об этом надо сообщать тебе? Ничего не понимаю!

— Она принесла все мои подарки назад. Поблагодарила за доброе отношение, сказала, что ничего не нужно, ни ремонта, ни поездки в Крым… Однако, вполне порядочная девочка…

Платон с досады стукнул кулаком по столу, да так, что фарфоровая крышка от масленки подпрыгнула и слетела на пол.

— Тоник! — поморщилась мать.

— Извини, мама, но я не понимаю…

— Чего ты не понимаешь? Что девушка влюбилась в другого? Такое случается, сын. Правда, я не понимаю, какого рожна ей надо? Мы хорошо отнеслись к ней, ты молодой, красивый, перспективный, из состоятельной семьи… И означает ее поступок только одно — она просто дура. А у меня, честно говоря, камень с души свалился. Все-таки мать в Израиле… Как-то мне спокойнее стало. А девушку ты себе в два счета найдешь. Только уж постарайся выбрать из нашего круга, меньше проблем. И не вздумай впадать в депрессию, твоя Ева того не стоит.