Гигиена убийцы - Нотомб Амели - Страница 23

– Я так не думаю.

– Опомнитесь, господин Тах, не вы ли называли меня уродиной, дурой, курицей и прочими нелестными словечками? А сам по себе тот факт, что я женщина, – разве он не роняет меня в ваших глазах окончательно и бесповоротно?

– В теории все, что вы говорите, верно. Но произошла странная вещь, мадемуазель: одной теории стало мало. Мне открылся иной аспект проблемы, и меня захлестнули чувства, каких я не испытывал вот уже шестьдесят шесть лет.

– Очнитесь, господин Тах, я – не Леопольдина.

– Да, вы – не она. И все же в вас есть что-то общее.

– Она была сказочно красива, а я, по вашему мнению, безобразна.

– Это, пожалуй, не совсем так. Ваше безобразие не лишено красоты. Временами вы просто красивы.

– Только временами.

– Это уже большое счастье, мадемуазель.

– Я, по вашему мнению, глупа, вы не можете меня уважать.

– Почему вы так стремитесь себя дискредитировать?

– По очень простой причине: не хочу умереть от руки лауреата Нобелевской премии по литературе.

Старика точно холодной водой окатили.

– Может быть, вы предпочли бы лауреата Нобелевской премии по химии? – спросил он ледяным голосом.

– Очень смешно. Я вообще не хочу насильственной смерти, будь то от руки Нобелевского лауреата или лавочника.

– Правильно ли я понял, что вы хотите оборвать свою жизнь собственноручно?

– Если бы я испытывала тягу к самоубийству, господин Тах, то давно бы это сделала.

– Как же. Думаете, это так просто?

– Ничего я не думаю, меня это не касается. Представьте себе, я вообще не хочу умирать.

– Вы шутите.

– Неужели для вас так непостижимо чье-то желание жить?

– Нет ничего похвальнее желания жить. Но вы-то ведь не живете, глупая вы курица! Не живете и никогда не будете! Разве вы не знаете, что девочки умирают с наступлением половой зрелости? Хуже того, они умирают, но остаются среди живых. Они расстаются с жизнью, но вместо того, чтобы отправиться в райские кущи смерти, приступают к спряжению пошлого и гнусного глагола и спрягают его без конца, во всех наклонениях и временах вплоть до плюсквамперфекта, – и ни одна не избегнет этой участи.

– Что же это за глагол?

– Что-то вроде «плодиться» в самом гадком смысле этого слова – или «овулировать», если угодно. Это ни жизнь, ни смерть, ни даже промежуточное состояние. Это именуется «уделом женщины» и никак иначе: видно, человек, с присущим ему криводушием, предпочел не включать в свой словарь подобную мерзость.

– Почему вы беретесь утверждать, будто знаете, что такое жизнь женщины?

– Не-жизнь женщины.

– Жизнь или не-жизнь, вы ничего не можете о ней знать.

– Да будет вам известно, мадемуазель, что писателю непостижимым образом открыт доступ в чужую жизнь. Им не нужно ни воспарять над землей, ни рыться в архивах, чтобы проникнуть во внутренний мир людей. Им достаточно взять лист бумаги и перо, чтобы прочесть и записать чьи угодно мысли.

– Скажите на милость! Думается мне, почтеннейший господин Тах, что эта система никуда не годится, если судить по несостоятельности ваших выводов.

– Идиотка. В чем вы хотете меня убедить? Вернее, в чем вы хотите убедить себя? Что вы счастливы? Всякому самовнушению есть предел. Очнитесь! Вы не счастливы, вы не живете.

– Вам-то откуда это знать?

– Переадресуйте этот вопрос себе. Откуда вам знать, живы вы или нет, счастливы или нет? Вы даже не знаете, что это такое – счастье. Если бы вы провели детство в земном раю, как я и Леопольдина…

– Бросьте, не воображайте себя исключением из правила. Все дети счастливы.

– Я в этом сомневаюсь. И уж наверняка никто из детей никогда не был так счастлив, как маленькая Леопольдина и маленький Претекстат.

Голова журналистки запрокинулась, и она снова закатилась неудержимым смехом.

– Ну вот, опять ваша матка взбесилась. Что я такого сказал смешного?

– Извините, пожалуйста, но эти имена… особенно ваше!

– В чем дело? Вы что-то имеете против моего имени?

– Да нет, ничего. Но зваться Претекстатом! Я бы точно подумала, что это розыгрыш. Интересно, какая блажь нашла на ваших родителей, когда они решили назвать вас так?

– Я запрещаю вам судить моих родителей. И, честное слово, не понимаю, чем вас так насмешил Претекстат. Это христианское имя.

– В самом деле? Тогда еще смешнее.

– Не смейте глумиться над верой, богохульница. Я родился двадцать четвертого февраля, в день святого Претекстата; отцу и матери не хватило фантазии, и они решили положиться на календарь.

– Боже? А если бы вы родились на Масленицу, как бы они вас назвали? Масленым?

– Прекратите кощунствовать, срамница! Да будет вам известно, невежда, что святой Претекстат был архиепископом Руанским в шестом веке и большим другом Григория Турского, замечательного человека, о котором вы, разумеется, слыхом не слыхали. Претекстату были обязаны своим существованием Меровинги, потому что именно он поженил Меровея и Брунгильду – с риском для жизни, между прочим. Убедитесь сами, что нет повода смеяться над столь славным именем.

– От этих исторических подробностей оно не становится менее смешным. Да и у вашей кузины имя под стать.

– Что? Вы смеете зубоскалить над именем моей кузины? Я вам запрещаю! Вы – чудовище пошлости и дурновкусия! Леопольдина – самое прекрасное, самое благородное, самое изысканное, самое душераздирающее имя, каким когда-либо нарекали человеческое существо.

– А-а.

– Именно так! Я знаю лишь одно имя, мало-мальски сравнимое с Леопольдиной: Адель.[9]

– Ну-ну.

– Да! Старик Гюго был далек от совершенства, но одного у него не отнимешь – безупречного вкуса. Даже когда его творения грешат криводушием, они величественны и прекрасны. И дочерям своим он дал два чудеснейших в мире имени. В сравнении с Аделью и Леопольдиной все женские имена жалки.

– Дело вкуса.

– Да нет же, тупица! Кому интересны вкусы людей вроде вас, массы, быдла, сброда, простых смертных? Значение имеют только вкусы гениев, таких, как мы с Виктором Гюго. И потом, Адель и Леопольдина – христианские имена.

– Ну и что?

– Понятно, мадемуазель из продвинутых, нынче ведь предпочитают имена языческие. С вас бы сталось назвать ваших детей Кришной, Элохимом, Абдаллахом, Чангом, Эмпедоклом, Сидящим Быком и Эхнатоном, да? Умора. Нет, я люблю христианские имена. А вас, кстати, как зовут?

– Нина.

– Бедная вы моя.

– Почему это бедная?

– Потому что не Адель и не Леопольдина. Нет в этом мире справедливости, правда?

– Может, хватит нести чушь?

– Чушь? Вы это называете чушью? Не быть Аделью или Леопольдиной – да это же коренная несправедливость, глубочайшая трагедия, особенно для вас, бедняжки, которую наградили языческим именем.

– Я перебью вас: Нина – имя христианское. День святой Нины приходится на четырнадцатое января – это дата вашего первого интервью.

– Интересно, что вы хотите доказать этим пустяковым совпадением?

– Не такое уж оно пустяковое. Четырнадцатого января я вернулась из отпуска и в этот самый день узнала о вашей скорой кончине.

– И что же? Вы вообразили, что это нас с вами как-то связывает?

– Я ничего не вообразила, но не вы ли всего несколько минут назад говорили мне в высшей степени странные веши?

– Да, я вас переоценил. Вы меня сильно разочаровали. А ваше имя просто убило. Теперь я вижу, какое вы ничтожество.

– Я счастлива: моей жизни больше ничего не угрожает.

– Вашей не-жизни ничего не угрожает. Зачем только она вам?

– Мало ли зачем – например, чтобы довести до конца интервью.

– Блестящая перспектива. А я-то по доброте душевной мог обеспечить вам несравненный апофеоз!

– Кстати, каким образом вы собирались это сделать? Лишить жизни влюбленную девочку – для тренированного семнадцатилетнего юноши пара пустяков. Но немощному старику убить здоровую, молодую, враждебно настроенную женщину – задача не из легких.

– Я по наивности думал, что вы настроены отнюдь не враждебно. Пусть я стар, толст и немощен – мне бы это не помешало, если бы вы любили меня, как любила Леопольдина, были бы на все согласны, как она…