Каирн на мысе - Говард Роберт Ирвин - Страница 4

Труп обнаружила экономка профессора, и, естественно, поднялся большой переполох. Подозрение пало на меня, но из-за недостатка улик мне не смогли предъявить обвинение, и по той же самой причине был вынесен вердикт, гласивший, что Рейнольдс покончил с собой. До тех пор, пока разбирательство не закончилось, Ортали никак не проявлялся, а затем пришел ко мне и объявил о том, что ему известно. Разумеется, он знал, что я не убивал Рейнольдса, но он мог заявить, что я находился в кабинете в тот момент, когда профессора постигла смерть. Он пригрозил, что скажет под присягой, будто видел собственными глазами, как я хладнокровно прикончил Рейнольдса, и я понял, что он способен выполнить свою угрозу. С тех пор он постоянно шантажировал меня.

Следует отметить, что шантаж этот носил крайне необычный характер. У меня не было ни гроша за душой, но Ортали делал ставку на будущее, зная о моих способностях. Он одолжил мне денег и, умело используя свои связи, добился того, чтобы меня взяли на работу в один из крупных колледжей, а затем, умыв руки, принялся пожинать плоды своих махинаций. Жатва оказалась весьма и весьма обильной. Я добился больших успехов в своей области. Вскоре я стал получать огромных размеров зарплату, а также всяческие денежные награды за открытия, сделанные в ходе различных трудоемких изысканий. Львиную долю денег забирал себе Ортали, я вынужден был довольствоваться лишь славой. Я словно обрел дар Мидаса, но мне доставались лишь жалкие крохи богатств, которые приносили мои достижения.

Я остался почти таким же нищим, как и прежде. Деньги, которые текли ко мне рекой, служили лишь для обогащения поработившего меня, никому не известного Ортали. Он обладал неисчислимыми талантами и мог бы достигнуть невероятных высот на любом поприще, но какой-то душевный изъян и чудовищная алчность привели к тому, что он превратился в паразита, в кровожадную пиявку.

Наша поездка в Дублин была для меня чем-то вроде отпуска. Мне понадобилось отдохнуть, так как исследования и работа в колледже сильно меня утомили. Но Ортали где-то прослышал о каирне Гриммин – так он назывался – и, словно почуявший запах падали стервятник, устремился на поиски таинственных сокровищ. Он вполне бы удовлетворился, обнаружив под камнями хоть одну золотую чашу, и полагал, что ради этого вполне можно осквернить и даже разрушить памятник древности. Этот мерзавец поклонялся лишь одному богу – Маммоне.

"Ну что ж, – мрачно подумал я, раздеваясь перед тем, как улечься в постель, – всему рано или поздно приходит конец, и хорошему, и плохому. Жить так, как я жил все это время, больше невозможно. Ортали так долго пугал меня виселицей, что я утратил всякий страх перед ней. Из любви к работе я нес свое тяжкое бремя, терпя мучения. Но терпение любого человека не безгранично". Руки мои невольно сжались в кулаки, когда я подумал о том, что мы с Ортали окажемся один на один в полночный час возле заброшенного каирна. Один удар, нанесенный таким же камнем, как тот, что я подобрал сегодня, и я избавлюсь от мучений. Конечно, при этом мне придется расстаться с надеждами, с мыслью о карьере и даже с жизнью, но тут уж ничего не поделаешь. Ах, скольким дивным мечтаниям не суждено сбыться! Деятельность моя была почетной и приносила пользу, и все же в жизни моей неминуемо наступит момент, когда петля, накинутая палачом мне на шею, затянется, и я погружусь во мрак забвения. А виной всему злодей-вампир, который высосал из меня все соки, а теперь толкает меня на убийство, которое приведет меня к погибели.

Впрочем, я знал, что не смогу избежать участи, предначертанной на скрижалях неумолимой судьбы. Рано или поздно Ортали непременно выведет меня из равновесия, и я убью его, невзирая на все последствия. Я дошел до последней черты. Пожалуй, все эти бесконечные терзания привели к тому, что рассудок мой помутился. Я понимал, что в ту ночь, когда мы с Ортали примемся вдвоем разбирать каирн Гриммин, жизнь его окажется у меня в руках, а после этого моя собственная пойдет насмарку.

Что-то выпало у меня из кармана, и, наклонившись, я увидел зазубренный осколок камня, который подобрал возле каирна. В унынии глядя на него, я задумался о том, чьи руки прикасались к нему в незапамятные времена и что за мрачная тайна скрыта под возвышением на пустынном мысу Гриммин. Выключив свет, я лег, продолжая держать в руке камень, но вскоре позабыл о нем и в наступившей темноте стал с грустью размышлять о своей несчастной судьбе, а затем начал постепенно погружаться в глубокий сон.

Поначалу, как это нередко бывает, я отдавал себе отчет в том, что грежу. Я понимал, что неясные образы, возникавшие у меня перед глазами, каким-то удивительным образом связаны с осколком камня, который до сих пор покоился в моей неподвижной руке. Грандиозные картины бурных событий, беспорядочные обрывки сцен, разыгрывавшихся на фоне разнообразных пейзажей, стремительно проносились передо мной, словно клочья облаков, мчащихся по небу под порывами штормового ветра. Но через некоторое время эти видения приобрели упорядоченность, и взору моему открывалась панорама знакомой мне местности, выглядевшей, впрочем, крайне необычно. Передо мной раскинулась широкая голая равнина, окаймленная с одной стороны серыми водами моря, а с другой – темной полосой наполненного шорохами леса. Равнину пересекала извилистая река, а за ней высились стены города, подобных которому мне никогда не доводилось видеть наяву: массивные, сурового вида, полностью лишенные каких-либо украшений строения явно принадлежали к архитектуре иной, значительно более ранней эпохи. Словно сквозь дымку тумана я увидел, что на равнине происходит грандиозная битва. Бойцы, сомкнув ряды, то устремлялись в наступление, то отступали; блеск доспехов слепил глаза, словно солнечные блики, играющие среди морских волн, и поверженные воины падали на землю подобно колосьям спелой пшеницы. Разгоряченные бойцы в одежде из волчьих шкур, вооруженные боевыми топорами, сражались с высокими ратниками в блестящих латах и увенчанных рогами шлемах, глаза которых отливали, словно море, холодной синевой. А затем я увидел самого себя.

Да-да, в том сне мне удалось взглянуть как бы со стороны на самого себя. Передо мной появился высокий, мощного телосложения человек со встрепанными волосами, чью наготу прикрывала лишь обернутая вокруг бедер волчья шкура, который бежал вперед вместе с другими бойцами, громко крича и размахивая окровавленным боевым топором, и этим человеком был я. По моему израненному телу струилась кровь, но я почти не ощущал боли. Глаза мои сияли холодной синевой, а всклокоченные волосы и борода были ярко-рыжими.

Поначалу я сознавал, что личность моя как бы раздвоилась, и я являюсь одновременно и неистовым воином, размахивающим на бегу окровавленным боевым топором, и тем, кому пригрезились во сне события давно минувших времен. Но ощущение это вскоре пропало, и я полностью перевоплотился в древнего варвара, наносившего на бегу удары направо и налево. Джеймс О'Брайен как бы вовсе исчез, я стал Рыжим Кумалом, бойцом из войска Брайена Бору, сжимавшим в руках топор, обагренный кровью врагов.

Шум битвы начал затихать, хотя разрозненные группы противников еще продолжали сражаться на равнине. Растянувшиеся вдоль реки полуобнаженные ирландцы, стоя по пояс в покрасневшей от крови воде, громили облаченных в доспехи и шлемы ратников, чьи кольчуги оказались плохой зашитой от ударов боевых топоров, которые наносили воины из клана Дал Кае. А за рекой обратившиеся в бегство израненные норманны беспорядочно отступали к воротам Дублина.

Заходящее солнце стояло низко над горизонтом. Я провел весь день, сражаясь бок о бок с прославленными военачальниками, и видел, как принц Муррог сразил насмерть ударом меча Ярла Сигурда. Но и принц Муррог погиб у меня на глазах в тот момент, когда победа была уже близка, поверженный суровым великаном в доспехах, имени которого никто не знал. А когда неприятель уже обратился в бегство, Бродир и король Брайен пали в бою у самого входа в шатер великого монарха.