Лекарство от лени - Леви Владимир Львович - Страница 28

Не самый типичный философический нехотяй, выделка на особицу; зато наблюдал я его на протяжении целой жизни и накопил существенные подробности.

Судьба сталкивала нас с непонятным упорством, оба с этим смирились и с некоего времени стали считать се­бя почти родственниками.

В детстве жили в одном доме в соседних коммуналках. Бегали друг к другу играть в мальчишечьи игры, от машинок до шахмат. Учились в одной школе в параллельных классах, потом в соседних институтах: я в медицинском, он рядом в химическом.

Работали после школы в соседних зданиях, так почему-то выходило не раз и не два, мы сперва удивлялись потом смеялись, потом привыкли, даже и скучно стало, как все неизбежное.

Разъехаться по жилью тоже не удавалось: как ни переедешь, оказывается, и Капелькин тоже перебрался или скоро переберется если не в тот же дом. то на ту же улицу или недалече...

Кто его первым назвал Кисой, то ли во дворе, то ли в школе, не знаю, но попал в точку. Капелькин и сам к прозвищу этому относился как ко второму имени, нисколько не обижался. (А вот на «Капельку» сердился, шипел.) И вправду, ребенком очень похож был на задумчивого котенка. Тельце грациозное, гибкое, движения извилисто-мягкие, иногда прыжково-стремительные, куда-то вбок, мордашка широкая и скуластенькая, суженная книзу, большие янтарные глаза, чуть раскосые...

Свойственна ему была и кошачья самодостаточность, загадочная независимость, дразнящая и магически влекущая всякого представителя щеняче-собачьего типа, коим я был в ту пору и, кажется, остаюсь.

Мне всегда хотелось с ним поиграть, повозиться, по­хулиганить вместе, придумать что-нибудь несусветное, не хотелось никогда расставаться...

Непостижимое притяжение, магнетизм. Я хотел с ним дружить, как и многие, а он не отталкивал, нет, но хуже: ему было все равно, и с тобой неплохо, и без тебя... Глядел своими янтарными глазами то ли печально, то ли иронически и слегка насмешливо, словно знал недоступную другим тайну мироустройства...

Я непрестанно любопытничал о его жизни, обо всем вокруг него; он относился к этому спокойно и вроде бы ничего не скрывал, но отвечал всегда с некоей неопределенностью. «У тебя папа есть?» — «М-м-может б-быть.» — «А ты видел его?» — «Н-н-у наверно...» (Отец Кисы, я потом узнал, был расстрелян в ГУЛАГе. Одна важная деталь дальше.)

Он был левшой и немножко заикался, иногда даже множко, и мне это нравилось, я считал его заикание высшим шиком и пытался ему подражать.

Меня ни о чем никогда не спрашивал, но вдруг обнаруживал осведомленность, неизвестно откуда почерпнутую. «У тебя дедушка отравился... Твоего отца из партии исключали...»

Я столбенел, ничего не понимая. До сих пор ума не приложу, как семи-восьмилеток Киса мог с такой точностью знать то, чего я сам в то время не знал, семейные тайны, которые от меня скрывали. Может быть, экстрасенсом был, тайным медиумом?,.

Жил в убогой, почти безмебельной комнатенке вдвоем с матерью, Эмилией Ильиничной, маленькой женщиной, похожей на мышь в той же мере, как Костик на котенка. Так их и звали соседи: Мыша-Капелька, Киса-Капелька. Мыша была тихим серым существом с отпечатком пришибленности во всем облике.

Говорила шелестящим шепотом. В сравнении с моей мамой казалась пожилой, хотя старше была всего на два года. Работала бухгалтером в какой-то конторе.

Кто коммуналки знал, тот помнит их затхлый запах, коридорной дымкой висевший, то кислый, полублевотный, то сладковато-прогорклый, мочеватый, если жили в квартире слабые старики...

Каждый обитатель сталинского рая частицы такого запаха нес на себе и в себе, каждый пах коммуналкой, но — в большей степени или меньшей.

Я замечал, что Мыша своей коммуналкой пахнет вовсю (запах нашей существенно отличался), Киса же, хотя был домоседом и подолгу ошивался на кухне, не пах ничуть, к нему не приставало — воистину он был из кошачьих, гениев самоочистки.

Так вот — добираемся до сути рассказа — отличался Киса Капелькин от нас, сверстников, именно тем, что ему было по-настоящему все равно — если не все, то многое: пойти куда-нибудь или нет; съесть вкусное или не съесть; какие отметки получать, во что играть и играть ли; выиграть или проиграть (хотя играл во все здорово); быть в компании или в одиночестве; дружить или не дружить; драться или не драться...

А драться тоже умел по кошачьи ловко и жестоко, если приходилось, когда нападали. Отнюдь не был флегматиком! — реакции быстрые, бывал остроумен, насмешлив и даже весел, но очень сдержанно.

Сдержанность была у него недетская; врожденная, либо сызмальства приобретенная, сказать трудно. Сдержанность не от слабости чувств или переизбытка, который приходилось придавливать, — нет, только от отношения, НАД-отношения ко всему — все равно.

— Почему тебе все равно?! — спросил я его однажды с досадой после того, как он продул мне партию в шахматы, зевнув ладью в обоюдоострой позиции. Я предложил ему взять ход назад, в наших матчах это практиковалось.- «Переходи, проиграешь», а он хмыкнул: «Хм... м-мне все равно».

— Почему — все равно?.. Почему?!

— П-п-потомушто п-п-правда — вс-с-се-се-се-равно. Ты этого не п-понимаешь, — сказал он тихо.

— Да как все равно?! Тебе что, вообще все равно? И как жить все равно?.. Помрешь — все равно?

— Хм-м-м... н-ну да. — Он сдержанно ухмыльнулся. — Паа-памрешь — все са-аавсссем уже все равно. А помрешь обязательно. Все равно.

Последние две фразы произнес без заикания, твердо, холодно, как-то жутко по-взрослому.

— Ни фига не помру! — орал я, не помня себя от злости и чуть не плача. — Не все равно! Ни фига! Сам ты помрешь, а я не помру!..

Киса смотрел на меня чуточку брезгливо, с тонкой полуулыбкой. Он был бесконечно взрослее меня, я это уже понимал, но не принимал, не мог я принять эту тупиковую взрослость.

Учился в школе Капелькин легко, безусильно: способности были хорошие, серьезные книги читать любил; но по отметкам оставался в серых середнячках, где-то между троечниками. Мыша расстраивалась, ей хотелось, чтобы ее умненький сын сделал научную карьеру; к десятому классу Киса как будто внял ей, аттестат получил бестроечный и поступил в институт учиться на химика. (Я тоже туда было собрался, но передумал.)

В студенчестве быстро завял: после второго курса ушел в академотпуск, то есть, по-школьному, остался на второй год.

— Болеешь? — спросил я, встретив его.

— Здоров, — сухо ответил он.

— А-а, загулял...

Самая частая причина студенческих академотпусков — лень, и не просто лень, а Лень Студенческая Разгульная Симулянтская, какая-нибудь болезнь под нее обычно подстраивается.

Но Киса и лень отрицал.

— Не загулял. П-просто неинтересно стало. Окончив школу, он перестал заикаться, но, встречаясь со мной, немножко опять начинал.

— Тоска взяла, да?

— Не-е-е тоскую. Наоборот.

В подтверждение ухмыльнулся.

Депресняка, стало быть, второй по значению причины отчислений и академотпусков студентов, у пациента Капелькина не выявилось.

Но тогда я еще слабо знаком был с психиатрией...

— А что делаешь, чем занимаешься?

— Не делаю ничего. Свободен.

— Химия, значит, не пошла?

— А куда ей идти? (Полуулыбка).

— Неинтересный предмет?

— Интересных предметов нет.

Он был прав, но можно было сказать и так: нет интересных или неинтересных предметов, есть люди интересующиеся или нет.

— А в медицину пошел бы?

— К-какая разница, чем заниматься... Или не заниматься. (Взгляд почти тот же, янтарно-детский..,)

— Опять все равно?.. Ну давай тогда к нам в мед переходи. Трупы порежешь, веселей будет...

— Лишние т-трепыхания.

Одно из ходовых его выражений. Он уже не был похож на котенка. Стройный, спортивного вида молодой шатен, смазливый, с мягко-упругими точными движениями, пожалуй, единственным, что осталось от кошачести. Лицо вытянулось, янтарные глаза припрятались под загустевшими бровями; детско-недетская смесь иронии и печали ушла в подспуд.