Кондратий Рус - Ромашов Андрей Павлович - Страница 5

– Эх ты, травинка! Заблудилась, натьто.

Она совала ему в руки глиняный кувшинчик.

– Ивашка! Рума Ивашка…

Понял Прохор, взял у нее кувшинчик и хотел погладить черноволосую. Но она убежала.

Вечереть начало, почернели елки, холодная сырость выползла из логов. Вернулся Кондратий с подарками. Прохор рассказал ему про черноволосую юрганку и показал кувшинчик с томленой травой.

Кондратий подержал глиняный кувшинчик в руках, отдал его Прохору и сказал:

– Майта, дочка Юргана была.

Они выбрались из елушника и пошли рядом. Прохор не расспрашивал отца, ждал – все одно не удержится тятька, расскажет.

Перешли речку по жердям. Кондратий сел на срубленную осину.

– Посидим, Проша, поглядим на зарю закатную. Отдарил меня князь, как водится, по-соседски. Но слова его подарка лучше. Много, говорит, серебра – мало друзей. Так плохо. Мало серебра – много друзей. Так хорошо. Запомни мое слово, Прохор, нам с юрганами нечего делить. Они люди, и мы люди. Боги у нас разные, а жизнь одна. Станем друг другу пакостить – не выживем! Лес задавит, голод убьет… А Майту я знаю, ветер-девка и добрая, из юргановской породы.

Отец встал, пошел в гору, кворотам. Прохор шел за ним и думал: не зря, видно, говорится, что дитятко криво, да родителям мило. Уж нашто Ивашка разбойник, сколь от него хлопот и горя натерпелись, а тятька жалеет. Думку держал, хотел его на юрганке черноволосой женить. Этакова-то ушкуя на травинке.

Они долго стучали в закрытыеворота. Гридя не отзывался.

– Уснул, леший! Лезь, подсажу.

Прохор поглядел на бревенчатый заплот в две сажени, поставил кувшинчик в траву, поплевал на руки. Но лезть ему не пришлось. Гридя подошел, открылворота.

Татьяна сидела одна в избе, шептала над сыном:

– … Красная девица бьет, обороняет, боль отлучает и бросает на мхи, на болота…

– Устя где? – спросил Кондратий жену.

Она не поняла или не услышала, ответила невпопад, про Ивашку.

– С Параськой она, – сказал Гридя. – Кожи они мнут на ручье, за конюшней.

Кондратий взял у Прохора оштяцкий кувшинчик, налил в кружку черный настой из весенней травы.

– Помоги, мать.

Она не стала расспрашивать, кто траву томил, видно, поумнела от горя, напоила Ивашку оштяцкой травой, обняла мужа и заревела.

Кондратий гладил ее по спине и уговаривал:

– Не реви, бог милостив! Встанет Ивашка на ноги.

Ночь выдалась ветренная, с дождем. Пришлось опустить волоки на окна и притворить дверь. Прохор не ушел с Гридей спать на овин, остался в избе, лег с отцом на полу. Да так и не уснул всю ночь: в избе духота смертная, а на воле леший разыгрался, бьется о стены, на крыше с лешачихой пляшет. Прохор и молитвой пугал бесноватого, и Татьянину икону ставил к дверям. Еле утра дождался.

Татьяна спала сидя, на лавке. Ивашка негромко стонал.

Прохор наклонился над ним – темно, лица не видать, но вроде ожил парень, дышит спокойно, не бормочет, не мечется. Напоил его Прохор, разбудил мать и пошел к лошадям. Застоялись они в конюшне, пора на волю. С юрганами мир и согласие, бояться нечего.

Он прогнал лошадей за речку, дошел до засеки. Елушки хохлились, как курицы, мокрые березы поникли, будто затосковали. День начинался пасмурный, сырой. Из темного леса хвоей тянуло и палым листом. Он потоптался в мокрой траве у засеки, вымок чуть не до пояса и побрел домой. Тятька собирался с мережками на Юг-речку. Все равно, говорит, косить еще рано, трава не выстоялась, дня два-три можно и порыбачить.

Кондратий с острогой встретил его уворот и сказал, что мережить с ним пойдет Гридя.

– А ты к засеке наведайся. Кувшинчик отдашь Майте. Прибежит она, думаю.

– Морды я поставил на плесе.

– Доглядим.

Небо серое, мягкое. Не поймешь – то ли утро, то ли дня середина. Стоит Прохор один посреди двора, думает: идти каменку заново класть или к засеке наведаться? Вышли с туесками девки, по ягоды собрались. Параська веревкой опоясалась, по пути веников наломают.

Устя изворот – и за песню:

Слушает Прохор – баско поет Устя, о молодом Юргане тоскует, да разве мать уломаешь. Нехристь, дескать, он, в избу не пущу оштяка поганого. И Устя за ней балабонит. А чем оштяки хуже?

Люди как люди, черноволосая еще побассей Усти будет. Травинка…

Не заметил Прохор, как под гору спустился, как речку перешел.

Хлестнули его по лицу мокрые елки, огляделся – засека. Продрался он сквозь елушник, приволок на тропу сушину, посидел на ней и домой отправился, каменку ладить. Шел не спеша, о Майте думал. Поклониться бы князю Юргану дорогим подарком, выпросить дочь. Жили бы они с Майтой душа в душу, ребят ростили. Вспомнил Прохор и родную избу на крутом берегу Сухоны. За избой, на широкой лужайке, собирались девки по праздникам – хороводы водить, Ярилу краснолобого славить. Одна приглянулась ему, да увел их тятька из родных мест.

Уходили из родной Устюжины ранней весной, в логах еще снег лежал, а пришли в пармские леса в конце лета, уж трава начала жухнуть. За неделю землянку вырыли, печку сложили, галешник был под рукой. Кое-как промаялись зиму: хлеб кончился в просинец-месяц, но мяса было вдосталь – сохатые в урочище зимовали. С весны до поздней осени, Прохор помнил, рубили лес. Двор обнесли крепким заплотом от воровских людей. Пять зим ютились в землянке, жили посреди темного леса, как медведи в берлоге. На шестую зиму перешли в избу, поставили добрую, из кондового леса на сухом месте. А землянку баней стали звать.

Думы думами, а работа тоже не ждет.

Развалил он каменку, сходил к речке за окатышами, две плахи приволок, поставил их на зольном полу ребром и начал класть. Сперва крупные голыши подбирал, потом помельче, окатыши сверху, для жару.

Темно стало в землянке. Спохватился Прохор, кинулся в избу за оштяцким кувшинчиком. Беда – уйдет юрганка, не дождется его.

ЦЕНА ГОЛОВЫ

Старый Сюзь жил долго. Он видел, как росли и старились его сыновья. Он видел, как рождались и как умирали люди. У него сохла кожа, слабели руки, но ум оставался молодым. Старый Сюзь отдавал князю куньи меха, но не князь всей Нижней земли, а он был хозяином своего ултыра, он зажигал огонь в зимнем очаге, посылал сыновей лесовать, учил внуков, наказывал женщин. Но вчера старый Сюзь «потерял след». Вчера подошел к нему младший брат Пера, любимый брат и добрый охотник.

Старый Сюзь собирался к Кондратию Русу с подарками, хотел выпросить у него ячмень-зерно и засеять дальнюю кулигу.

– Я не пойду в ултыр Низя за девкой, – сказал Пера. – Вета моей женой будет, большой отец. Вета!

Старый Сюзь сказал ему: нельзя нарушать обычай отцов, нельзя брать жену в своем ултыре.

– Я знаю, – кричал Пера, – нельзя бить куницу в пору тепла, худой мех у нее. Я знаю, нельзя бить лосей в урочищеворса-морта весной. Они уйдут из нашего леса. Но я не знаю, большой отец, зачем мне покупать жену в ултыре Низя, а Вету продавать чужому охотнику!

Старый Сюзь замахнулся на него батогом. Пера ушел в дальний угол керки и стал ругать обычаи отцов. Его слушали сородичи, слушали женщины, слушали дети. Старый Сюзь не мог уснуть. Долгой и темной показалась ему летняя ночь. Раньше он не боялся смерти. Раньше он думал, что Пера станет хозяином ултыра. Но Йома отняла разум у брата. Кто будет разжигать живой огонь, платить дань князю Нижней земли, учить молодых? Скоро руки его устанут, он закроет глаза и вернется к предкам…

Утром он хотел еще поговорить с братом, но Пера ушел из ултыра, ночью ушел.

«Надо идти к великому каму», – решил старый Сюзь. Он снял со стены пестерь, набил его соболиными мехами и позвал жену.