Проклятие любви - Гейдж Паулина - Страница 45

– Да, я тоже на это надеюсь, – неопределенно ответила Тейе. – А скажи-ка мне, царевна, не была ли ты случайно за рекой и не видела ли святилище нового храма, который Аменхотеп строит Атону? Его скоро закончат, и оно будет закрыто для посетителей.

Тиа-ха рассмеялась. Закинув ноги на кушетку, она опустилась на подушки и принялась стягивать кольца с пухлых пальцев, со звоном бросая их одно за другим в стеклянную чашу на полу.

– Случайно? Когда придворные толпами, как овцы, тащились к своим ладьям, чтобы переправиться через реку только для того, чтобы взглянуть на своего голого каменного фараона? Нет, не случайно, совсем не случайно. Я тоже, поддавшись любопытству, отправилась посмотреть, о чем это все так шумят.

Последнее кольцо со стуком упало в чашу, и Тиа-ха начала массировать пальцы.

– И что ты об этом думаешь?

– Я приготовилась увидеть странное осквернение Маат, – пояснила Тиа-ха, – но изображения оскорбили только мое представление о хорошем вкусе. Да ты огорчена!

Тейе перевела взгляд на свои собственные руки, сцепленные на коленях.

– Искусство – божественное дело, – еле слышно сказала она. – В изображениях царя не обязательно придерживаться точного физического сходства. Статуя или картина должны представлять царя как божественное воплощение, без человеческих недостатков.

– Но и с предшествующим фараоном было так же. Помнишь радость нашего супруга, когда перед ним сняли покрывало с той маленькой стелы, где он изображен сидящим в кресле в тонком женском платье?

У Тейе полегчало на сердце. Она благодарно улыбнулась Царевне.

– Помню. Но эта стела стоит во дворце. Храмовое искусство – другое дело.

– Ну, не настолько же. Кроме того, в новом храме фараона нет изображений бога, который может увидеть его тело, тогда в чем же дело? А не отведать ли нам пирожков?

Тейе согласно кивнула. Тиа-ха хлопнула в ладоши, тут же явилась служанка, Тиа-ха отдала приказание, и девушка исчезла.

– Что меня забавляет в наших придворных, так это то, что они бросились заказывать свои изображения в виде маленьких копий твоего супруга. В своем учении он рассказывает им, что Ра в знак особой милости наделил его неповторимым телом, поэтому они требуют, чтобы мастера покрыли стены их домов и гробниц искаженными изображениями их персон. Если подобное уродство дает человеку волшебную благую силу, они хотят иметь ее. Но как же тогда, ради всего святого, боги смогут узнать в таком уродстве смотрителей, управляющих, генералов и военачальников? Я не знаю! Даже оба могущественных визиря подобострастно следуют моде. Каждый хочет снискать расположение фараона. Так было всегда.

– Так ты полагаешь, что все это модное развлечение и оно пройдет?

Служанка Тиа-ха вернулась с блюдом пирожков, и Тейе, вдруг ощутив голод, съела сразу два.

– Ну конечно. – Тиа-ха колебалась с выбором лакомства. – А теперь, с позволения императрицы, я бы хотела сменить тему.

Склонив голову, она бросила проницательный взгляд на Тейе и начала запутанный рассказ о вечеринке на борту ладьи, куда была приглашена накануне вечером. И вскоре Тейе уже смеялась и ела пирожки, на время позабыв о своих страхах.

В разгар сезона ахет, когда река поднималась, а в воздухе повеяло легкой прохладой, Тейе разрешилась от бремени девочкой. Роды были тяжелыми. Ей удалось скрыть страх за свою жизнь, который увеличивался соразмерно тому, как распухало ее тело. Она понимала, что в бросаемых на нее исподтишка взглядах придворных таится ожидание кары за ее нарочитое пренебрежение запретами. Презрев неодобрение фараона, Тейе повсюду расставила в своих покоях статуи Таурт, богини материнства, а когда роды начались, вызвала в опочивальню магов с амулетами и заклинаниями. Их голоса и ее стоны были единственными звуками в переполненной комнате, потому что те немногие придворные, которым была оказана честь присутствовать при царственных родах, выжидающе помалкивали. Беззащитная и измученная болью, Тейе чувствовала их враждебность. Они в молчании встретили сообщение о рождении ребенка, зрители вышли один за другим в таком же обличительном безмолвии. Аменхотеп гордо прижал ребенка к своей хилой груди.

– Сестра-дочка, – сказал он, глядя в крошечное, спящее личико, – ты, кроме всего прочего, являешь собой доказательство того, что мой поступок богоугоден. Я назову тебя Бекетатон – Служанка Атона. А ты, Тейе, ты самая любимая великая госпожа. Страхи твои были беспочвенны.

Тейе опустила веки, чувствуя, будто на них давит тяжесть всех прожитых лет. У ложа стоял ее муж, расплывающаяся, сутулая фигура, большой парик свободно спадал на костлявые плечи. Она пробормотала что-то, сил для ясного ответа у нее не было. Какое-то мимолетное ощущение вторглось в ее сознание, и, хотя сон уже подкрадывался к ней, она не впускала его, пытаясь поймать мелькнувшую мысль. Она слышала, как Аменхотеп передал ребенка кормилице и, мягко ступая, пошел к двери. Она чувствовала, что ко лбу прикоснулся врачеватель. Дверь открылась, голос Эйе что-то спросил, дверь закрылась. Было что-то, связанное с ребенком, прижатым к груди супруга. Нет, не с ребенком, с самой грудью. Пектораль. Электрум, без драгоценных камней, только цепь тонкого плетения, на которой висело… Яркая вспышка предчувствия пронзила дремоту. Висело изображение Атона, символ Ра-Харахти, но оно было неправильным. Где соколиноголовый бог? Остался только диск, окруженный царственным уреем и солнечными лучами с руками на концах. С шеи Атона свисали анхи. Я должна сказать Эйе, – смутно подумала она. – Что это может значить? Вопрос остался без ответа, она уснула.

11

Следующий год на первый взгляд казался совершенно благополучным. В детских гарема подрастали дети. Через несколько недель после Тейе Нефертити тоже родила девочку, и Аменхотеп назвал ее Мекетатон – Под защитой Атона. Казалось, его не беспокоило то, что он до сих пор не произвел на свет ни одного царственного сына. Нефертити быстро поправлялась: сознание того, что у Тейе тоже родилась девочка, а значит, безрассудной схватки за право наследования трона не случится, благотворно повлияло на ее скорейшее выздоровление. Но здоровье Тейе восстанавливалось медленно, все недели половодья она отдыхала, наслаждаясь покоем и безмятежностью, занимаясь лишь самыми неотложными делами. Может быть, поэтому она любила малышку Бекетатон больше всех остальных своих детей, кроме первенца, Тутмоса. Любовь, которую она питала к Аменхотепу, когда он был ребенком, была вызвана страстным, неистовым желанием уберечь его от смертельной опасности, но, с нежностью наблюдая, как растет маленькая дочь, она чувствовала, что ее силы тоже растут, чувствовала, что все больше и больше по-настоящему привязывается к ней. Она не вглядывалась в ее будущее, не прочила ее в супруги своему сыну Сменхаре. Ей было достаточно настоящего, когда маленький теплый комочек рядом с ней просто тихо посапывал во сне.

Самому Сменхаре скоро должно было исполниться четыре года. Характер у малыша был спокойный, хотя иногда у него случались приступы говорливости; он был грациозен от природы, как и его покойный брат Тутмос. Для него уже началось учение в гареме, под неустанным взглядом Хайи. Такой поворот в жизни вовсе не обрадовал мальчика, потому что теперь их разлучили с Мериатон, – ей было всего два, и она была еще слишком мала. Миниатюрная, похожая на куклу, с серыми глазами Нефертити и орлиным носом отца, она была создана для колышущихся тончайших нарядов, украшений, лент и ароматных масел. Она часто стояла за дверью классной комнаты, где Сменхара вместе с детьми управителей фараона бубнил свои уроки, ее серые глаза с глубокомысленным терпением были прикованы к двери, она не обращала внимания на вздохи топтавшихся рядом нянек. Когда она слышала молитву Амону и краткое песнопение Атону, знаменовавшие окончание занятий и скорое появление Сменхары, ее хрупкое тельце напрягалось в предвкушении встречи. Расталкивая возбужденную ораву вопящих мальчишек, он подбегал к ней, и она вручала ему свой подарок, цветок, черепок или блестящего засушенного скарабея, – и он невозмутимо принимал это неоспоримое доказательство истинного чувства. Жаркие послеполуденные часы обычно не располагали к долгим разговорам, и в безмолвном единении они сразу же принимались играть в какую-нибудь только им двоим понятную игру.