Проклятие любви - Гейдж Паулина - Страница 2

Аменхотеп пожал плечами.

– Здесь я – закон. Кроме того, Тейе, почему это нарушение должно тревожить тебя? Между нами говоря, мы с тобой уже нарушили все законы империи.

И те, что касаются убийства, тоже, – подумала Тейе, а вслух сказала:

– Это все суеверные сплетни, но они меня беспокоят. О твоей ненасытности ходят легенды, и долгие годы такая слава только возвышала тебя в глазах подданных и иноземных вассалов. Но это… это вызовет скверные толки, люди станут хвататься за свои амулеты, в их сердцах вместо благоговейного трепета поселится враждебность.

– Мне нет до них никакого дела. Почему я должен заботиться о том, что подумают люди? Я – самый могущественный бог, какого только видел свет. Одним только словом я дарую жизнь или обрекаю на смерть. Я поступаю так, как мне нравится. И ты, великая владычица двойного пера, наделенная безграничной властью, ты – сфинкс с когтями и грудью, почему ты огорчаешься из-за такой мелочи?

– Я не огорчаюсь, но и для радости тоже не вижу повода. Я просто напоминаю тебе о нравах твоего народа. Царедворцам, может быть, это и безразлично, но они – еще не весь Египет.

– Тогда к Себеку[6] их всех. – Тяжело дыша, он опустился на ложе, откинувшись на подушки. – Я создал тебя по образу человека, которым мог бы стать сам. Но мне не хотелось бы быть этим человеком. Поэтому правишь ты, а я согласен гоняться за тем, чего все еще жажду и не могу найти. Может быть, это бессмертие, что таится в кувшине с вином. Может быть, плодородие, скрытое в женском чреве. Или моя собственная мужская сущность, заключенная в теле этого мальчишки. Чем бы это ни было, у богов этого нет, так же как нет и в Египте.

– Я понимаю, – тихо сказала она, и он снова улыбнулся.

Они понимали друг друга с полувзгляда – такие отношения устанавливаются после многих лет истинной близости. В этом дряхлеющем теле Тейе, прежде всего, видела мужчину, которого всегда любила, единственного и неповторимого. Наконец она вздохнула и подала ему чашу с соком мандрагоры, используя паузу для того, чтобы тщательно обдумать слова, которые собиралась сказать.

– Сын Хапу давно мертв, – начала она.

Фараон выпил, скривился, потом рассмеялся.

– Пожалуй, это единственная смерть, которая потрясла меня. Он был уже так стар, когда я взошел на трон, что я был уверен, будто он уговорил богов даровать ему бессмертие. Их магия оберегала его жизнь целых два царствования до меня. Ни один прорицатель в Египте, с самого его основания, не обладал таким редким даром провидения.

– Он был родом из бедных крестьян Дельты и не имел права вмешиваться в такие важные вопросы, как престолонаследие.

– Почему? Как оракул сфинкса и глашатай воли Амона он был так же искусен, как и любой другой. Его предсказания сбывались на протяжении без малого восьмидесяти лет.

– Все, кроме одного, Аменхотеп.

Фараон поджал губы и беспокойно заерзал на сухих листьях и увядших цветах.

– Пока я жив, мне грозит опасность; посему, предваряя твой вопрос, отвечу: нет, я не стану освобождать мальчишку.

– Почему ты не хочешь признать его своим сыном?

– Мой сын мертв, – отрезал он. – Мой Тутмос – красавец-охотник, он так искусно владел кривой саблей… Девять лет назад треснувшая ось колесницы, которая швырнула его навстречу смерти, разрушила цепь прямого престолонаследия в Ехите.

– Ты, упрямец, все еще лелеешь горькие мечты о том, чего не случилось. – Она говорила намеренно резко, зная, что даже тень волнения в ее голосе вызовет у него презрение. – На тебя не похоже так долго таить обиду на судьбу! Или ты до сих пор злишься на сына Хапу за то, что тот не сумел предсказать кончину Тутмоса? – Она наклонилась к нему. – Аменхотеп, почему твоя печаль так неизбывна? Почему ты не можешь признать, что юноша, которого ты держишь в гареме, – наш с тобой сын, последний мужчина в нашем роду и поэтому имеет право унаследовать трон Египта после твоей смерти?

Аменхотеп вертел в руках чашу, не глядя на нее.

– Я хотел убить его, когда оракул сообщил, что увидел в чаше Анубиса. Тот день до сих пор живет в моей памяти, Тейе. Я помню запах влажных лотосов у подножия престола, вижу сына Хапу, стоящего у моих ног, с Оком Гора, поблескивающим на груди. Я испугался. Сын Хапу сам посоветовал мне задушить ребенка, и действительно, я уже отдал приказание, но что-то остановило меня. Может быть, я не до конца верил, что этот ребенок может стать угрозой для моей жизни. Как может мой собственный сын, этот крошечный червячок трех дней от роду, причинить мне вред? – думал я. «Я дважды смотрел в чашу и читал знаки, – возражал Хапу. – Сомнений быть не может. Он вырастет и убьет тебя, о Могучий Бык». – Аменхотеп осторожно потрогал свои раздутые щеки и поморщился. – Но я смилостивился. Вместо этого я запер его в гареме.

– Где он был в безопасности, но лишь до тех пор, пока не погиб Тутмос.

Аменхотеп поднял брови. Поставив чашу на столик, он спустил ноги с ложа. Тейе ощутила прикосновение его мягкого бедра к своему.

– Я знаю, это ты, именно ты помешала мне избавиться от него, – прошептал он, и его глаза сверкнули. – Но мои люди так и не смогли выяснить это доподлинно, как ни старались. Так же как мне не удалось дознаться, что именно ты отравила Небет-нух.

Тейе не дрогнула.

– Я понимала, как тебя встревожила гибель Тутмоса, – сказала она как можно спокойнее. – Ты позволил сыну Хапу убедить себя, что это был хорошо продуманный заговор десятилетнего мальчика, никогда не покидавшего пределов гарема, хотя его охрана менялась каждую неделю, и ему не позволялось заводить друзей-мужчин. Но никакого заговора не было. Хапу просто отстаивал свою власть над тобой.

– Нет. Он пытался еще раз убедить меня сделать то, чего я из-за своей слабости не смог сделать прежде.

Тейе положила голову ему на плечо.

– Если ты действительно намеревался убить своего сына, ты мог бы действовать до тех пор, пока твои попытки не увенчались бы успехом. Но, невзирая на свое презрение к нему, о Бог Египта, глубоко в своем сердце ты узнавал в нем плоть от плоти своей. Когда придет твой конец, он станет царем, и я бы предпочла, чтобы ты объявил его царевичем короны теперь и отослал в Мемфис, чем оказаться свидетельницей жестокой схватки, которая неизбежна, если ты умрешь, так и не назначив престолонаследника. Если бы ты устроил его брак с его сестрой сразу после того, как бальзамировали Тутмоса, передача власти после твоей смерти прошла бы гладко, и у меня было бы сейчас спокойно на душе.

Фараон сидел неподвижно. Только его глубокое, затрудненное дыхание нарушало тягучее безмолвие комнаты. Где-то в темноте затрещала и погасла лампа, и приторный чад ароматического масла сделался еще ощутимее.

– Но я хотел Ситамон для себя. И взял ее. Тутмос многому научил свою сестру, к тому же в шестнадцать лет она была так восхитительна, что я был не в силах отказаться от подобной награды.

– Но теперь у нас не осталось незамужних дочерей царской крови, и есть только один сын. А твои дни сочтены.

Он протянул руку и провел пальцами по ее лицу.

– Я научил тебя с легкостью лгать всем, кроме меня, – прошептал он. – А сейчас я нахожу твою честность ужасной. И все же я не обманываю себя. Предположим, я прикажу отпустить этого… этого женоподобного евнуха, которого я породил. Но что если сын Хапу окажется прав и он воспользуется своей свободой, чтобы убить меня?

Тейе решила действовать на свой страх и риск.

– Тогда ты получишь удовлетворение от того, что оракул оказался прав. Однако может ли такой нежный и безобидный юноша вообще замышлять убийство, не говоря уже о том, чтобы убивать собственного отца? Это выше моего понимания. Кроме того, муж мой, даже если случится невероятное и царевич покусится на убийство, ну и что? Боги просто-напросто призовут тебя на священную ладью Ра чуть раньше срока, вот и все. В любом случае фараоном станет твой сын.

– Если только я не казню его немедленно, раз и навсегда положив конец этим пререканиям.