Проклятие любви - Гейдж Паулина - Страница 16

Она с удовольствием сносила его поддразнивания.

– И мне будет приятно посмотреть, как ты поднимаешь джед в юбилейной зале.[20]

Они ухмыльнулись друг другу. Тейе ненавидела рано вставать, а Аменхотеп не особенно любил неблагородную, хотя и исполненную символического смысла церемонию натягивания канатов.

В полумраке луксорского святилища ритуального дара царственного семени фараона в образе бога ждала не Тейе. У подножия статуи лежала скучающая Ситамон, равнодушно пожевывая кусочки дыни в меду, пока в преддверии святилища ее отец боролся с приступом недомогания, а врачеватель отпаивал его спешно приготовленной настойкой мандрагоры.

На следующее утро, на рассвете, «Сияние Атона» с Аменхотепом и Тейе на борту направилось обратно в Карнак. Празднование Опета закончилось, начался юбилей. Накрашенные и увешанные драгоценностями, Аменхотеп и Тейе сидели рядом и молчали: он – сжимая зубы, чтобы не стучали, лихорадка снова терзала его одряхлевшее тело, а она – еще не до конца проснувшись. Их путешествие символизировало каждый шаг фараона на пути к перевоплощению и повторному рождению в мир как бога, которое происходило при каждом праздновании юбилея. Кто из моих сыновей может быть воплощением бога? – рассеянно размышляла Тейе, когда сияющий Ра показался над горизонтом, уже готовый беспощадно выжигать землю.

– Пожалуйста, не устраивай больше юбилеев, – прошептала она на ухо Аменхотепу, так чтобы не услышали жрецы. – Утром я должна спать. Это пытка.

Он что-то промычал, но не ответил. Потом вдруг схватил ее за руку, и она поняла, как ему плохо: его рука была скользкой от пота и дрожала.

Позже, в великолепной зале, которую фараон построил в Малкатте для своего первого юбилея, началась его повторная коронация. Богини юга и севера, Нехбет и Буто,[21] вновь возложили на его голову белую и красную короны. Птахотеп снова вручил ему цеп, крюк и скимитар. Собравшиеся в зале иноземные посланники и придворные с истинным благоговением наблюдали, как фараон получал право на обладание Египтом и всеми его подданными. И все же Тейе не испытывала радости при виде младенца Сменхары, которого вынес в корзинке растерянный жрец. Было совершенно очевидно, что Аменхотеп чувствует себя плохо. Он тяжело дышал, громкое хрипение было слышно всем. Сановники, перешептываясь, невозмутимо следили за его неуверенными движениями. Как шакалы, почуявшие падаль, – гневно подумала Тейе. – Как бледные жрецы-сем[22] в ожидании тела для потрошения. Она сидела рядом со своим владыкой под золоченым балдахином, на кайме которого были изображены сфинксы и солнценосный урей – священная кобра, попирающая связанных и гибнущих врагов Египта. Каждый нерв Тейе отзывался болью на страдания фараона, пока час за часом звучали торжественные речи, подданные благоговейно подползали к его ногам, целуя их и принося подношения вместе с уверениями, что он будет жить вечно. Если бы фараон не был таким упрямым, молодой Аменхотеп стоял бы сейчас рядом с ним, принимая эти безделушки и отвлекая на себя часть внимания, – думала она; голова болела под тяжестью огромного рогатого диска богини Хатхор и твердых серебряных плюмажей, поднимавшихся выше медных перьев ее короны. Она замечала взгляды, которые подданные бросали на нее и фараона, – холодные, вдумчивые, оценивающие. И не один вельможа пылко приложился устами к ее ногам, оторвавшись от ног фараона. Это был не просто знак вежливости. Это было признание ее положения правительницы Египта и обещание будущей преданности ей как олицетворению связи со следующим правлением.

Когда в конце церемонии настало время поднимать столб джед, фараон не поднялся с трона. От его имени веревки натягивал Птахотеп, поднимая высокие деревянные шпили с тремя крестовинами на каждом. «Долгое царствование!» – кричали зрители, благоговейно склоняясь перед символом вечной жизни, но в голосах не было убежденности, и ночной порывистый ветер, казалось, нес угрожающий холодок неизвестности.

Два изнурительных празднования подорвали здоровье фараона, он слег, снова терзаемый уже привычными приступами лихорадки и зубной боли. Поэтому, получив известие о том, что Аменхотеп-младший через месяц возвращается из Мемфиса, Тейе решила не устраивать ему торжественную встречу. Она слишком хорошо понимала, что громкая публичная церемония встречи наследника могла обернуться волной истеричного восторга со стороны придворных, которых уже порядком утомил Гор, изрядно задержавшийся на пороге смерти. Для встречи она собрала лишь небольшую группу: когда ей донесли, что ладья сына вскоре прибудет, на причал дворца направились только она сама, Эйе и Нефертити. Но ожидание встречи слегка затянулось, потому, что ладья царевича сначала причалила у шумной пристани Фив, где он взошел на свою колесницу и медленно проехал по узким грязным улочкам города, и только потом приказал плыть на другой берег реки, в Малкатту. Наконец, поднявшись с кресла, она приняла поцелуй сына, отослала их с Нефертити осматривать приготовленное для него крыло дворца и стала слушать отчет Хоремхеба. Тревога и удивление переполняли ее. Еще большим испытанием терпения стало появление Мутноджимет, которая спокойно спустилась по сходням вслед за Аменхотепом, белая лента развевалась на ее детском локоне, серьги покачивались, на гибкую руку намотан неизменный хлыст.

– Ты не должен был этого позволять! – сердито закричала Тейе молодому военачальнику, когда тот предстал перед ней в зале для приемов. – Что за демон овладел им, выставлять себя перед простолюдинами, как площадная девка, и, что еще хуже, подвергать опасности свою царственную особу?

Хоремхеб открыл было рот для ответа, лицо его покрылось краской смущения, а шрам на подбородке сделался синевато-багровым, но тут мягко вмешался Эйе:

– Императрица, довольно трудно простому военачальнику противоречить царевичу крови, тем более что он даже не подозревал о намерении Аменхотепа прогуляться по Фивам до того момента, как царевич приказал кормчему поворачивать к восточному берегу. У Хоремхеба не было времени ни разубедить племянника, ни как-то препятствовать ему. Он не виноват.

– Конечно, он виноват! – фыркнула Тейе, но лицо брата, с которым они были так похожи, сохраняло невозмутимое выражение.

– Тейе, дай ему сказать.

Тейе надула губы и сухо кивнула Хоремхебу. Молодой человек развел руками.

– Императрица, я должен был или тратить драгоценное время на то, чтобы пытаться переубедить царевича, а я знаю его достаточно давно, чтобы понимать, что это не под силу ни одному живому существу, или использовать эти минуты, решая, как наилучшим образом разместить вокруг него моих солдат, дабы обеспечить ему наиболее надежную защиту.

– Это понятно. Продолжай.

– Я защищал его, как только мог. Я вызвал подкрепление, состоящее при охране складов, и забрал их колесницы. Но царевич отказался от охраны. Его колесницей правил я сам. Он настаивал, чтобы его было видно как можно лучше.

– Его узнавали? – спокойно спросил Эйе.

– Нет, до тех пор, пока вестник, с белым жезлом наперевес, не выступил вперед и не начал выкрикивать его титулы. Но люди реагировали со странным спокойствием. Они, конечно, отступали назад и отводили глаза, но не встречали Царевича громкими радостными возгласами.

– Это неудивительно. Впервые за сотню лет член царской семьи проявил такую безрассудную смелость. Он проехал по всему городу?

– Да, каждый его локоть.[23]

Прямые плечи Хоремхеба вдруг поникли, и Тейе поняла, насколько он утомлен. Но в ней еще кипела ярость.

– Вижу, организация безопасности моего сына оставляет желать лучшего, – язвительно сказала она. – Я понимаю твое бессилие, Хоремхеб, но не забыл ли ты, что гнев моего сына не столь важен, как твоя ответственность передо мной, твоей царицей? И что с Мутноджимет? Это и вовсе крайнее безрассудство.