Большая путина - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 8

10

При северном ветре (Дрон по-волжски горычем его звал) ставили паруса; при ветре южном (Дрон по привычке моряной его звал, хоть дул он вовсе не с моря) шли бечевой. И поднималась дахабия вверх по Нилу, и открывалась Норову панорама Египта.

Норов часто съезжал на берег. Он бродил по полям, заглядывал в жилища феллахов – неказистые хижины, слепленные из речного ила, глины и соломы.

Три урожая в год давала земля, напоенная и утучненная Нилом. Была она в белизне хлопчатника, в изумруде кукурузы. То пламенели на ней маковые поля, то розовели поля клеверны. И много тут было пшеницы.

Как тысячи лет назад, шли феллахи, огрузая, за плугом. Как тысячи лет назад, влекли плуг быки, медлительные и сильные. Как тысячи лет назад, скрипели колеса сакий, и хрустели травы, подрезанные серпом, и неустанные руки плели корзины из листьев финиковых пальм.

Люди знали, что эта земля – подарок Нила, ибо пища и жизнь существуют лишь после разливов Нила. И они слагали в его честь песни и гимны, и крестьянки, приходя с ребятишками к водам царя рек, молили: «Сделай, о Нил, чтоб мое дитя было так же сильно и так же прекрасно, как ты».

Все окрест казалось таким же, как в дни фараоновы. И так же, как в те стародавние времена, бо?льшая часть урожаев доставалась сборщикам податей и сами сборщики податей по-прежнему были свирепее диких кабанов. И казалось, пребудет так во веки веков…

Близились тропики. На горячих белых отмелях нежились крокодилы. Завидев барку, они нехотя сползали в воду, и вода всплескивала под их телами с каким-то жирным неприятным отзвуком.

И отмели и крокодилы попадались все чаще. Ибрагимову команду крокодилы не страшили. Матросы шлепали близ берега, натягивая бечеву. Но теперь уж средь них не видно было Дрона.

Барин ему строго-настрого воспретил в лямке ходить. «В Россию вернемся, – поджимая губы, сказал он Дрону, – велю старосте отпускать тебя в артель, а здесь не смей». Не было у барина охоты возиться со своим крепостным, ежели того ухватит за бок или за щиколотку нильский разбойник. Да, по правде сказать, и сам волгарь не сетовал на запрет.

В феврале 1835 года дахабия подходила к Асуану.

Призрачным пламенем горел день. Посреди реки лежал остров. Недвижны на нем были пальмы и безмолвны руины древнего храма. На западном гористом берегу белел Асуан – последний египетский город. Дальше начинался край нубийцев.

Раис Ибрагим исполнил приказ паши: доставил эфенди Норова к первому нильскому порогу. Может быть, русский хочет продолжить плавание? Пусть тогда нанимает асуанского лоцмана да и верблюдов наймет, чтобы перевезти берегом, в обход порогов, все грузы с дахабия.

Русский хотел продолжить плавание на юг. Лоцман явился – гибкий, веселый, с красной повязкой на голове, с белым шейным платком, в синих, по колени закатанных шароварах. И погонщики одногорбых верблюдов явились.

Норов, Дрон и Седрак поехали верхами. Авраамий Сергеевич хоть и не в гусарах служил, однако наездником был отменным. А конь под ним оказался борзым. Едва Норов тронул его острым нубийским стременем, как жеребец вздрогнул точно от внезапной и незаслуженной обиды, рванулся да и помчал во весь отпор.

Ветер опалил Норова. Гранитный щебень загремел под копытами. Проводник-асуанец не отставал от франка. Вскрикивая и вращая копьем, проводник то уносился вперед, то, резко осаживая скакуна, взвивался вверх и замирал в тонком звенящем воздухе.

Объехав стороной нильские пороги, всадники и верблюды вновь приблизились к реке. Норов увидел огромные камни, увенчанные пеной. Среди скал пробиралась Ибрагимова дахабия, пробиралась медленно, будто слепец в толпе.

За Асуаном пейзаж переменился. Аспидные скалы нависли над рекой. Рифы, подстерегая плавателей, злобно щерились, река вскипала, пузырилась. Селения нубийцев попадались редко.

Так вот она какая, эта Нубия. Норов подумал, что назовет будущую книгу не «Путешествие по Египту», а «Путешествие по Египту и Нубии». Миновав Асуан, он открыл другую тетрадь, толстую, прекрасной бумаги, в кожаном переплете, и записал свои первые нубийские впечатления.

«Нубийская семья, черная как уголь, сидела под скудной тенью. Несколько полосок песчаной земли, слегка посыпанной береговым илом, на котором виднелись черенки уже пожатой дурры, дают им хлеб насущный. Жилища нубийцев нельзя назвать деревнями, это род земляных таборов, прислоненных то к развалинам, то к пальмам, то к скале. Мужчины ходят совершенно нагие и имеют только нечто похожее на пояс; носят копья, луки и щиты, обтянутые кожею гиппопотама или носорога. Женщины носят покрывала, их черные волосы тщательно заплетены, перебраны железными кольцами и смазаны густым маслом, походящим на деготь; солнце топило этот состав; я не мог постигнуть, как они это выносят, по потом узнал, что это масло есть предохранительное средство от жары. Увидев, что я рассматриваю их прическу, некоторые закрывались покрывалами, а другие убегали.

Изредка меня развлекали дети нубийцев. Они резвились вокруг меня, когда я обедал, сидя в тени. Девушки показывали мне свои стеклянные ожерелья, роговые и медные браслеты. Лакомства, которые я раздавал им щедрою рукою, сдружили их со мною. Одна бедная мать привела мне больную чахоткой дочь и просила лекарства, воображая, что каждый европеец есть или чародей, или медик. Я передал ей все, что знал, для лечения этой болезни…»

Норов отложил перо и перелистал записи. Право, изрядно накопилось. А возвращаясь, он еще пополнит свои тетради. Сдается, не дурен будет его отчет о земле египетской, о нильских городах и селениях… Но к Пушкину, пожалуй, негоже отправлять послания. Надобно еще долго и тщательно обрабатывать слог. А в нынешнем виде, ей-богу, стыдно. Александр Сергеевич такой эпиграммой почтит, что взвоешь! Вот уж когда типограф выдаст в свет книгу, тогда и увидит ее Пушкин. И будь что будет…

Дахабия поднималась вверх по Нилу. Спокойное плавание радовало Дрона, как пахаря радует добрая погода. Норова, напротив, иной раз досада брала. Уж больно все тихо да гладко происходит. И даже в тот день, когда барка пересекла незримую нить Северного тропика, даже в такой день не случилось никаких особенных происшествий…

Надев темные очки, Норов прислонился спиной к передней мачте и смотрел на реку, блиставшую под солнцем, на высокое, чистой голубизны небо, на береговые скалы… Как резки краски, как ослепителен свет! Прекрасна Африка, прекрасна. И вдруг подкатывает к горлу тоска по далекой, совсем-совсем иной красе, тихой, до грусти милой. «Ну что ж, – усмехнулся Норов, – одно мановение руки, и Ибрагим послушно повернет судно. Одно мгновение… Однако нет! Надо достичь знаменитых скал. Надо…»

11

Были изгибы нильского русла, были селения Куруску, где встретился Норову караван с невольниками, шедшими в Каир, и городок Дур, считавшийся главным в Нубии, с его мечетью, домиками, пальмовыми рощицами, и опять были желтые и бурые развалины древних храмов…

Но вот он занялся, тот заветный день. Норов увидел с одной стороны берег низменный и пустынный, с другой – пальмы, деревни, а впереди – темную полоску, пересекавшую Нил. Это был Большой порог. И, увидев его, Норов, который всего лишь несколько дней назад вдруг затяготился странствием, с нежданной печалью подумал: «А ведь кончается оно, путешествие в глубь Африки». И впрямь немного уж оставалось до Большого порога, где барка повернет и, выражаясь по-морскому, ляжет на обратный курс.

Из селения Вади-Хальфа отвалила лодка. Араб-чиновник прибыл на судно. Вид у него был недовольный: он не терпел путешественников-франков. Мандат, выданный Норову самим пашой, сделал чиновника сладким, как рахат-лукум, и Авраамию Сергеевичу пришлось выслушать цветистое изъявление его радости.

Чиновник предложил «дорогому гостю» два способа обозрения Большого порога: либо лодки, либо верблюды.

Норов сказал: верблюды. Чиновник спросил: почему именно верблюды? Норов объяснил, что барки и лодки ему прискучили, а на верблюдах он никогда еще не гарцевал. Чиновник осклабился, высказал несправедливую похвалу норовскому остроумию и обещался немедля прислать проводников и верблюдов.