Гентианский холм - Гоудж Элизабет - Страница 1

Элизабет Гоудж

Гентианский холм

Книга первая

СТЕЛЛА

Глава I

Ясным августовским вечером, овеянным легким дыханием свежего ветерка, в Торбей вступила морская эскадра. Зрелище было таким прекрасным и величественным, что жители рыбацких деревушек собрались около залива и глядели, словно зачарованные, на мгновение позабыв о повседневных заботах. И чудесная картина, запечатлевшись в их памяти, обещала превратиться в сокровенное воспоминание об истинной красоте, к которому возвращаешься сердцем всю оставшуюся жизнь…

Эскадра теперь бывала в Торбее часто, так как Англия воевала с наполеоновской Францией. И поэтому бухту хорошо знал адмирал Харди с корабля «Виктория»; отсюда выходил адмирал Родни на сражение под Сентсом. Трижды в год в Торбее бросал якорь граф Сент-Винсент для того, чтобы встретиться с самим Нельсоном. И все же ни один из тех, кто прибывал сюда, не осознавал, какой неземной красоты полны два корабля и четыре фрегата, торжественно подходящие к причалу — самые прославленные в британском флоте.

Последний луч солнца скользил по крепостному валу, зеленым холмам, до краев наполняя трепещущие древесные кроны светлым золотом, и прибрежные рощи казались еще более заброшенными и великолепными на фоне бесконечно сливающегося неба и моря. Негромко рокотал прибой, и над водной гладью таяли очертания перистых облаков, огненных, точно впитавших в себя нестерпимый блеск закатного моря. Стояла необычайная тишина, и даже крикливые чайки, сложив белые, тоже отливающие золотом крылья, молча качались на воде. Бледный месяц, отраженный в пламенеющей воде, ритмично колыхался прибоем, а волны так беззвучно набегали на золотистый песок, что негромкий плеск струй, омывающих борта рыбацких лодок, терялся в величавой тишине. В этом бескрайнем мире, в этом огненном прозрачном свете подплывающие корабли казались фантастически прекрасными — они, словно огромные увеличительные стекла, собирали окружающую красоту и делали ее почти нестерпимой.

Дубовый корпус каждого судна, такого огромного и все же изящного в своем бесшумном и стремительном движении, пылал всеми мыслимыми оттенками — от красноватого блеска медной обшивки до солнечно-желтых бликов, пляшущих на боевых орудиях с нижних палуб. Сверкали раскрашенные полуюты и деревянные скульптуры, и огненные звезды на носу кораблей, кроваво пламенели застекленные двери кают, но даже это великолепие все же затмевала парящая красота мачт и наполненных ветром парусов, переливающихся нежнейшими оттенками розового и золотого, словно лепестки белых цветов, освещенных уходящим солнцем. Флаги на мачтах развевались, и над каждым кораблем искрилось, точно во сне, легкое облако белого дыма.

Но прошло мгновение, и струящиеся потоки света скрылись за холмами, краски вспыхнули еще на мгновение и потускнели. Плавно, соблюдая между собой небольшую дистанцию, величественные суда подошли к месту своих якорных стоянок и замерли, словно отдыхая. Вечер догорал, на кораблях — там и здесь — вспыхнули огни, зажглись они и на берегу. Небо было все еще полно тихим, едва уловимым светом, и весь мир пребывал в беззвучном, заколдованном сне. Стоявшие у причала видели теперь на море лишь странные призраки кораблей, а те, кто был на борту, видели призраки белых деревень, мерцающих вдоль берега.

Корабельный гардемарин передового фрегата, Энтони Луис Мари О'Коннел, вполне разделял эту всеобщую тоску. В тот момент, когда эскадра входила в бухту, Энтони наказывали за то, что он осмелился уснуть во время вахты. Его, растянутого за руки и за ноги, хлестали плетьми, да к тому же, истерзанное, воспаленное тело гардемарина содрогалось от холодной воды, которую на него поминутно выливали из черпаков. Нервы его были напряжены так, что, казалось, готовы лопнуть, а в душе кипели ярость и отчаяние.

Энтони наказывали самым жестоким и несправедливым образом. Порка в растянутом состоянии считалась обычным возмездием за совершенный поступок, и мальчик переносил ее с завидной стойкостью. Но к этому добавили еще и «дельфиновую пытку» — измученного гардемарина время от времени бросали в воду и потом обливали черпаками холодной воды. Энтони ни разу не слышал, чтобы хоть кто-нибудь на флоте пытался применять эти истязания одновременно. Впрочем, на таком корабле нечего и мечтать о справедливости. Это был дрянной корабль. В британском флоте не так уж много дрянных кораблей, но этот считался едва ли не самым худшим. А по мнению гардемарина О'Коннела, это был даже не корабль, а бездонная адская яма. Капитан на нем — сущий дьявол, офицеры — настоящие изверги, а единственная «радость» моряков — целые полчища крыс.

О'Коннел пытался хоть немного облегчить свое положение, но при любом движении острая боль пронизывала позвоночник от самого затылка, словно его пронзали раскаленным прутом. Энтони изо всех сил старался не стонать и проклинал все на свете. Он служил на флоте ровно восемь недель и кроме непрерывных страданий, перенесенных им за это время, он овладел морским языком — языком богатства, изобретательности и удачи, и власть этого истинно мужского языка превосходила все, о чем Энтони мог мечтать, тем более что О'Коннел всегда ценил возможности слова и понимал, что в его положении умение общаться составляет единственную привилегию, которой он мог располагать.

За всю свою пятнадцатилетнюю жизнь до его поступления на морскую службу Энтони Луис Мари О'Коннел не испытал ничего такого, что могло бы подготовить его к тому аду, который он выдерживал на протяжении последних двух месяцев. Он вырос и воспитывался в городке Бас под присмотром леди О'Коннел, женщины с безупречным вкусом, ирландской аристократки и набожной католички, дамы не очень богатой, но вращавшейся в обществе, где модный парик не значил ничего, если ум его владельца не отличался глубиной, и где бедный, но приглашенный к обеду гость, встречался ласковее, чем залетный проходимец, у которого в кармане звенели золотые монеты. Энтони, единственное дитя ее сына Энтони-старшего, который, женившись на девушке — француженке, уехал с ней во Францию, где они оба и умерли, был для леди О'Коннел смыслом ее существования. Она посвятила себя мальчику целиком. Единственное, что она могла ему дать, это прекрасное, хотя несколько мягкое воспитание. Впрочем, мягкость она унаследовала у своего отца вместе с умом, чувствительностью и глубиной впечатлительной натуры.

Энтони-старший уехал учиться в Харроу, где быстро попал под влияние блестящего ученого-гностика, и разочаровался в католичестве. Он поступил в Оксфорд и пристрастился там к тонким дорогим винам, а также к картам, к которым был весьма неравнодушен его покойный отец. Но эта опасная страсть почти сразу угасла. Будучи послан своим любезным дядюшкой в заграничное путешествие в Европу для завершения образования, он отдал свое сердце молодой француженке, и променял мать и родину на юную жену и далекую Францию. В конце концов, этот безрассудно смелый поступок привел его к трагической гибели.

Отдавая его осиротевшего сына на воспитание беженцам-роялистам, леди О'Коннел дала клятву, что со вторым Энтони никогда не произойдет ничего подобного. Энтони мог столкнуться со злом во время учебы в колледже или университете, но все неприятности его счастливо миновали. Бабушка дала мальчику отличное домашнее воспитание и ревниво следила за всякой, едва возникающей дружбой, безжалостно уничтожая все, что, по ее мнению, могло угрожать Энтони.

В некотором смысле воспитание Энтони не было таким уж плохим — у него были лучшие учителя, быстрый нетерпеливый ум и редкостное прилежание. Он учился успешно, но без намека на естественное соперничество, которое так часто возникает среди детей. Мальчик рос музыкальным, а среди друзей его бабушки встречались люди, у которых можно было научиться не только блестящим манерам… Но заложенному в раннем детстве не суждено было закрепиться из-за неожиданной смерти леди О'Коннел.