Ведьмино отродье - Сатклифф Розмэри - Страница 3

А потом он различил согревающее алое полыхание костра и обступивший запах свиней. Он лежал, щурясь на пламя, но мало-помалу мир обрел очертания: свинопас, на корточках, колдовал у костра на д чем-то в жестянке, собаки, теперь не похожие на волков, смирно сидели от него по бокам, свесив бахромчатые языки, а дальше, меж деревьев, сгрудились спящие свиньи.

Он острожно, чтобы голова опять не пошла кругом, пошевелился. Человек повернулся к нему.

— Чуток лучше?

Ловел кивнул. Он не боялся этого человека.

— И голодный, а?

Ловел на миг призадумался, потом в другой раз кивнул.

— Не немой же — вдобавок ко всему прочему?

Ловел, собравшись было качнуть головой, остановил себя.

— Нет…я… я… — Язык во рту, одеревеневший, не слушался. — Я не немой.

— В бегах никак? — напрямик спросил человек, помолчав.

— Нет, я… заблудился.

Свинопас пропустил его слова мимо ушей.

— В бегах — и давненько, как на тебя погляжу. Худо это, сам знаешь, лучше тебе вернуться в свою деревню и понести наказание, уж какое назначено.

— Нет! — Ловел с усилием сел, а свет заскользил, закружился. — И ты меня не заставишь, я не скажу, где деревня!

— Ну-ну, после решим, — проговорил свинопас, снял с огня жестянку, налил густой, комковатой овсяной каши и деревянную плошку, протянул Ловелу. — Заправляйся и эту ночь у костра спи, чего уж там.

Ловел съел теплую кашу, напитанную, как все тут, запахом свиней, и опять лег под ветхую мешковину, которой его прикрыл пастух.

Поначалу он провалился в сон, глубокий, тяжелый, но с течением ночи заметался, завертелся, стал пробуждаться чаще и чаще — то горя, то в ознобе, а то мучаясь вместе от жары и от холода. И когда пришло утро, и свиньи, собаки, пастух разом поднялись, странное ощущение, что все кругом ему грезится, еще сильнее овладело Ловелом, и он не мог решить, сам он был там или же нет.

Свинопас гасил костер.

— Ну запутал, — ворчал он. — Я не стану мешать тебе, иди, и дурак я буду, коли скажу кому, хоть и спросят, что видал тут прохожего, но не годится тебе блуждать по лесу и валиться замертво где ни попадя, это ж ясно.

Ловел молчал. Он почти не имел власти над мыслями в своей грезе, еще меньше власти имел над словами.

— Вот беда, а все равно я должен переправить тебя к отцам в монастырь, чтоб выходили, — говорил свинопас. — И лучше времени не терять. — Он уверился, что загасил костер, и теперь давал наказ псам — будто людей, просил присмотреть за свиньями, которые уже разбрелись и взялись за свое занятие — выискивать, рыть желуди день напролет, он наказывал псам сторожить их, пока сам не вернется, а если хоть одна заблудится, он сторожам хвосты грозился поотрывать. Потом обернулся к Ловелу.

— Ну, давай двигаться. Сможешь идти?

Ловел смог, но только потому что лесной настил из прогнивших листьев под ногами был мягок — все равно что туман.

— Держись, чертёнок! — воскликнул не без сочувствия свинопас и подхватил его под руку.

Ковыляя, подерживаемый крепкой рукой свинопаса, Ловел смутно отмечал, что лес кончился, что теперь они ступили на скотью тропу, похожую на ту, которая вела от пастбищ к его родной, когда-то, деревне, только эта была не такой крутой, была месивом простой размокшей земли, а не известняка. Ноги его, сразу же заскользив, подогнулись, он упал, свинопас хрюкнул себе под нос, как какая-нибудь его питомица, и поднял Ловела на ноги.

— Нет, пожалуй, быстрее будет мне тебя донести, да и весишь ты не больше молочного поросенка.

Ловел закрыл глаза. С закрытыми глазами стало полегче, когда не надо было смотреть, куда ведет путь, и на какое-то время перед ним плыла только тьма, и его только покачивало. Открыв глаза, он увидел, что пастух вступил с ним под арку ворот, а дальше он увидел высокие строения: никогда Ловел не видел подобных, особенно — башни, из самой их середины взмывавшей в небо, будто желая подставить небу свои крепкие плечи. На высокой башне забил колокол, и его отзвуки-стрелы слетели и зачертили ласточками у Ловела в голове.

А потом были люди в черных одеяниях, и один из них, с бледным лицом, задавал вопросы. Голосом ломким, как сухие сучья в лесу. Но Ловел не мог разобрать слов из-за колокольного звона, витавшего в голове, и наконец человек, что-то раздраженно сказав другому, ушел. А потом были светлые своды между ним и небом, и теплая постель. И какое-то горькое питье в чаше. А потом ничего, кроме долгого сна.

Глава 3. Новая обитель

Однажды утром Ловел проснулся с ясной вновь головой, но — таким слабым, что едва мог повернуть голову на шуршащей, соломой набитой подушке, — Ловел хотел оглядеться, понять, где он.

Он был в длинной узкой, похожей на коридор, комнате, с побеленными стенами, с высокими окнами, с тянувшимся вдоль комнаты рядом соломенных — точно таких, на каком он лежал, — тюфяков, но все они оказались пусты. А дальше комната вела в часовенку, где в тумане рассвета мерцали свечи пред алтарем с образом святого, расписанным зеленью, багрянцем и тусклым золотом.

Человек в черной сутане монаха-бенедектинца показался из сияющей часовенки и подошел к нему. Не тот человек с бледным лицом, какого он видел, но другой, значительно моложе, часто являвшийся ему во сне: невысокий, пухлый, розовый, как горицвет, с живыми глазами и нимбом морковно-красных кудряшек вокруг головы.

Он склонился над Ловелом, приложил к его лбу руку, кивнул.

— Ну вот, теперь лучше! Намного лучше! Намного-намного-намного лучше! — торопливо прощебетал он. — Никакой лихорадки. Господи благослови тебя, дитя мое, вернуться к нам!

Ловел был озадачен увиденным вокруг, еще не опомнился после долгого, спутавшего дни и ночи сна; из всего, что услышал, он уловил только одно слово «вернуться», потому что это слово ужаснуло его.

— Вернуться?! Нет, пожалуйста, нет! Не возвращайте меня! Я не хочу, я не могу! — Он попытался сесть, но был еще слишком слаб, и повалился на тюфяк.

— Никто тебя не отсылает, — проговорил маленький толстенький добродушный монах. — Нет-нет-нет, конечно же, нет! Лежи спокойно и получишь кашки, а потом уснешь и, даст Бог, проснешься вновь сильным. Да, да, таким сильным, что хоть и дом вверх дном перевернешь.

И внезапный страх, охвативший Ловела, отступил, уполз туда, откуда вырвался. Ловел почти заснул, когда маленький монах опять показался у его постели с кашей — такой горячей, такой белой от молока, так чудесно пахнувшей, будто приправленной медом. У Ловела слюнки потекли, он понял, что голоден. Он уже поднял было веки, одолевая сон, как вдруг ощутил, что у его постели еще кто-то стоит и разглядывает его.

Он знал: ему не надо бояться свинопаса и маленького монаха. Но всех других мужчин, женщин, детей он, как и прежде, боялся. Они — чтобы кидать в него камни, чтобы преследовать по пятам. Он мгновенно проснулся. Но лежал, не шелохнувшись, не открывая глаз, ведь он не мог спастись, и лучше всего было притвориться спящим.

— Ну вот, опять уснул, а? — тихо щебетал маленький монах. — Бедное-бедное дитя… но, думаю, сон ему сейчас полезнее, чем овсянка.

Другой заговорил, взвешивая слова, и Ловел сразу же узнал этот сухой, надтреснутый голос.

— Хорошо, что он в бреду многое открыл. Иначе, если действительно так запуган, как вы уверяете, он, наверное, отказался бы сообщить, откуда пришел, и

я предполагаю, мы не без труда выяснили бы, к какому он приписан поместью.

В темноте, за сомкнутыми веками Ловел затаился и не дышал. Уже не настороже, притворяясь спящим, он, похолодевший от ужаса, застыл как какой-нибудь беззащитный зверек под упавшей на него тенью ястреба. Если они знают, откуда он пришел, они могут его вернуть. Ведь он виллан, прикрепленный к земле. Он даже убежать не смеет. Он попался.

А потом маленький пухлый монах спросил:

— Брат Юстас, вы убеждены, что дело решено и его не отошлют назад?

— Мой любезный брат Питер, — раздраженный голос человека дребезжал, как никогда, — я знаю об этом от самого отца настоятеля. Сэр Ричард не желает мальчишку обратно — он ни на что не годен, а вся деревня, кажется, верит, что у него дурной глаз, от него там больше вреда, чем пользы. Сэр Ричард пре- (поручает его нам. — И возмущенно добавил: — Поистине удивительно, что в миру смотрят на каждый дом Божий как на чулан, куда можно запихнуть всех калек и юродивых с глаз подальше.