Колодец в небо - Афанасьева Елена - Страница 97

Набросав на подоконник десяток бабушкиных вышитых подушек, Андрей здесь и ел, и спал, и учился, и жил. Далеко за полночь, когда все вокруг засыпало, а он продолжал читать, с улицы его подоконничное пространство казалось летящим в темном небе кораблем. И на этом парящем в небе корабле он летел в неведомое, пока дребезжащий будильник не подавал свой вечный знак – пора вставать.

Когда Андрей учился в младших классах, бабушка по дороге в свой Эрмитаж заводила не совсем проснувшегося внука в школу на Адмиралтейскую набережную. Скучая на уроках, Андрей разглядывал Васильевский остров на другой стороне Большой Невы. Он даже не догадывался, что далеко не у всех мальчишек вид из надоевшего за десять лет школьного окна вбирает в себя вечность. И только нашатавшись в первой части своей «вольной жизни» по гастрольным городам и весям, ужаснувшись однотипной совковости и удручающей унылости улиц городов как на севере, так и на юге, он смог оценить дарованное ему самим детством пространство. И то, что из его школьного окна виднелись не чадящие трубы заводов, а нереально красивая Нева, уводящая взгляд к голубому куполу Кунсткамеры, Академии наук и торцу «Двенадцати коллегий». И что, прогуливая, не выучив, уроки, бежал он не в какую-нибудь подворотню с видом на новое социалистическое строительство и не в очередной парк культуры и отдыха обязательно имени Горького, а в Эрмитаж, к покрывающей его шалости бабушке.

Невыученные уроки он разменивал на античные камеи, в зале которых несла свой пост бабушка. Школьными пирожками за пять копеек тайком делился с почтенными эрмитажевскими котами, кормить которых строжайше запрещалось – иначе не будут нести свою службу и ловить мышей, ради чего невзрачных с виду усатых-полосатых и держали в сокровищнице мирового искусства. Так и проходило детство.

Для юношеских страданий он выбрал себе вполне подходящее место – не включенную в официальную туристическую программу Новую Голландию с ее знаменитой терзиниевой аркой, через которую, если верить историкам архитектуры, в Россию вошел классицизм. Но в ту пору Андрею было не до арок и не до классицизма. Заросший таинственный остров в пяти минутах ходьбы от дома манил именно внешней запущенностью и вмененной принадлежностью к министерству обороны недоступностью, которую любому нормальному ленинградскому мальчишке западло было не преодолеть.

Вместе с дворовыми приятелями он устраивал негласные турниры – кто отыщет больше лазеек в засекреченный военный объект. И мальчишкам открывался величайший из секретов непобедимой и легендарной – а именно, что никаких секретов-то и нет. И при элементарной доле смекалки пробраться на «строго охраняемую территорию» может любой.

Новая Голландия стала для мальчиков с Почтамтской сталкеровской зоной. У каждого был свой путь. По хрупкости комплекции Андрей сначала умудрялся пролезать в чуть раздвинутые прутья ограждения со стороны невзрачной набережной Адмиралтейского канала, пока однажды, не рассчитав нормальное увеличение своей комплекции, не застрял, как выбирающийся из норы Кролика Вини Пух. Еще несколько минут, и не слишком активная военная охрана все же отправилась бы в обход секретного объекта и обнаружила бы лазутчика. Последствия такого обнаружения на рубеже восьмидесятых были непредсказуемы – международная напряженность, ввод войск в Афганистан, происки империалистов…

Кто знает, чем в тот раз закончилось бы для Андрея невинное мальчишеское соревнование. Как минимум исполнение интернационального долга ему, призывнику, было бы обеспечено. Но друзья, успевшие добраться на заданный угол Мойки и Крюкова канала и соскучиться, не обнаружив там проигравшего соперника, отправились на его поиски.

Вытащить Андрюшку двум его приятелям не удалось. Пришлось бежать в соседнюю школу за сторожем, который, ворча и посылая «всю эту Голландию, хоть старую, хоть Новую», ко всякой матери, поднатужился и смог чуть раздвинуть металлический прут, а приятели, прикусив губы, чтоб не заорать от напряжения, тащили Андрея. Рубашка с олимпийским мишкой на карманчике порвалась, болели содранные о металлические прутья бока. Все тот же сторож нещадно залил ссадины недопитым портвейном: «Не спирт, но один черт – дезинфекция!», а мама с ужасом принюхивалась, чем это от мальчика пахнет.

После он нашел еще более экстремальный путь на свой таинственный остров. По перекинутой через Крюков канал неясного назначения железной конструкции с редкими рейками-ступенями, забираться по которым с доступной стороны было не так уж сложно. Сложнее было пройти или, на худой конец, проползти по проржавевшим холодным шпалам над каналом. И, что еще безнадежнее, с неполоманной шеей спуститься вниз на другой стороне, где железные балки почти не оставляли зацепок для скользящих ног. Падать приходилось с ошеломительной высоты.

Спроси его, зачем он так отчаянно стремился в запретную зону, он и не ответил бы. Ничего интересного на той стороне не было. Какой-то из объектов Минобороны – то ли склады, то ли закрытый от внешнего взгляда бассейн для испытания новых судов – скрывавший за собственной засекреченностью не столько военные тайны, сколько армейскую безалаберность и разгильдяйство. Но для Андрея Новая Голландия была тем почти недостижимым, оттого и загадочным островком тайны, на котором, по его ощущению, и должно было случаться что-то главное. Свидания, например.

Впервые задумавшись о любви и противоположном поле, Андрей мечтал о таинственных свиданиях на заросших, скрывающих любовников от постороннего взгляда берегах. Так и случилось. Хотел впервые полюбить в Новой Голландии, и полюбил. Девушка попалась из кубанских гимнасток, приехавших в Ленинград на спартакиаду школьников. Встретились случайно на Почтамте. Алла искала, где бы наменять пятнадцатикопеечных монет, чтобы из автомата позвонить домой в Краснодар. Пятнашек ни в одном окошке Почтамта не находилось, пришлось вести девушку домой, чтобы она могла по обычному телефону сообщить маме, что «мастера спорта опять профукала, упала на фляке, и эта кобыла Василькова опять обскакала».

После не слишком понятного ему телефонного разговора, изобилующего спортивным сленгом и южным «г», Андрей, как истинный ленинградец, повел случайную знакомую показывать окрестности. Дошли до Новой Голландии. Путь по нависшим над Крюковым каналом проржавевшим шпалам для привыкшей крутить свои фляки на бревне гимнастки оказался пустяковым делом. Уже через несколько минут оба оказались в зарослях на внешних берегах островка, прижатые друг к другу легким возбуждающим страхом нарушителей – а вдруг охрана поймает! И дальше все шло, как грезилось и мечталось, разве что собственно от самой мечты в ее осуществлении ничего не осталось. Только острый непривычный запах чужого тела и тихий плеск волн, идущих от утюжащих Крюков канал и Мойку прогулочных катеров.

Сильное тренированное тело гимнастки с уверенностью, которой несколькими часами ранее ей не хватило для обретения звания мастера спорта, выкручивало весь набор обязательных элементов. И на лице ее была та же отчаянная решимость, какая, наверное, прорисовывалась и перед разбегом на сложной диагонали в вольных упражнениях. Только вольности не было. Ни в ней, давно усвоившей весь комплекс этих неспортивных элементов, ни в нем, впервые прикоснувшемся к таинству, о котором на своем парящем в ночном небе корабле-подоконнике он столько мечтал.

«Осуществленная мечта есть ее противоположность» – невольно сформулировал Андрей. И с тех пор стал неосознанно бояться осуществления прочих своих мечтаний – что если послевкусие окажется столь же гнетущим? Оттого, может, и не рискнул в выпускное лето отнести документы в ЛГИТМИК, хоть втайне от родителей и бредил театром. Он, как и хотела мама, пошел на истфак и стал студентом «университета имени Мариуполя». Так было принято называть его альма-матер, издеваясь над присвоением имени сталинского сподвижника Жданова и бывшему городу Мариуполю, и Ленинградскому университету. Впрочем, Андрею казалась более верной иная расшифровка аббревиатуры ЛГУ- Лучшие Годы Уходят. Или просто ЛГУ – лгу!