Контакт первой степени тяжести - Горюнов Андрей - Страница 56

– Им можно, а нам – не смей! – летчик, резко толкнув сектор газа вперед, сплюнул в сердцах вновь, на сей раз более удачно – попав прямо в лицо напарнику по хитрой кривой – из-за бушующих внутри кабины воздушных вихрей.

Вертолет, подгазованный летчиком, засосал двигателем обогатившуюся смесь, завыл, оглушающе загрохотал лопастями и понесся прочь – к Загорску и к Москве.

Подрулив к Лавре, разукрашенный кортеж остановился.

Первым выскочил из «воронка» сержант Капустин и, отперев дверь изолятора, выпустил на свободу Белова. Сразу после этого таксист Трофимов открыл заднюю дверь такси, выпуская невесту.

– Браслеты сняли бы, – сквозь зубы процедил Белов.

– Нет-нет, – ответил Калачев. – Имеем опыт, вы простите.

– Вы не галантны, – заметил Белов. – Признания будут, а уж раскаяние – извините-подвиньтесь.

– Что ж? – Калачев пожал плечами. – Я думаю, мы обойдемся одними признаниями.

– Смотри-смотри! – оживилась толпа посетителей Лавры. – Во нынче-то женихов как к венцу-то привозят!

Богослужение шло торжественно и степенно – как по маслу.

Оперативники – Капустин и его напарник – стояли с лентами через плечо: «свидетель жениха», «свидетель невесты»... Старший инспектор Калачев накинул на себя ленту с надписью «посаженый отец», ну а водитель «воронка» взял себе ленту «шафер», объяснив свой выбор так:

– Ну, «шафер» и «шофер» почти одно и то же.

Таксист Трофимов, закупивший все это великолепие, не устоял перед соблазном надеть на себя все остальные ленты, и, таким образом, он выступал сразу как «дружка», «тамада», «распорядитель» и даже как «посаженая мать».

«В российской жизни так мало, в сущности, искрящегося, пестрого веселья, почти не осталось, нет карнавалов, и Масленицы нет как таковой. Пасха? Нет-нет! Нет больше настоящих праздников», – подумал Калачев и, вздохнув, поправил на себе ленту.

Легкая заминка, впрочем, наступила при выполнении обряда обручения – непосредственно. Однако все обошлось, так как наручники вполне позволили жениху, поддерживая одной рукой руку невесты, другой рукой надеть кольцо.

Ну и, пожалуй, поцелуй гляделся отчасти странно: Белову пришлось, подняв сцепленные руки, опустить их на невесту – как бы заключив ее в своеобразный обруч – кольцо своих скованных рук.

– «Ненадежнее было бы рук твоих кольцо...» – прошептала Лена на ухо Белову.

– «Покороче дорога бы, может, мне легла», – так же тихо ответил Белов.

– К церкви жених и невеста подъезжают в разных экипажах, а уж из храма, муж и жена, в одном! – изрек таксист Трофимов.

Прапорщик Капустин предусмотрительно распахнул дверь «воронка» перед молодыми.

– Ах, прекрасно! – восторженно закрякали дамы в толпе. – Высший стиль! Придумать же такое! Невероятно!

– Позеленею щас от зависти! – одна из дам обернулась к своему мужу, стоявшему с бутылкой пива в одной руке и видеокамерой в другой. – Ты смотри, смотри, пень, учись, как люди живут!

– Да, – согласился муж и отхлебнул пивка вволю. – Богатые тоже плачут.

Усевшись поудобней на скамейку в «воронке», Белов двумя руками принял из рук Лены откупоренную бутылку с пенистым шампанским. Отпив, он сквозь решетку обратился к Калачеву:

– Смешно это на вас гляделось: «посаженый отец». «Сажающий отец» – было бы более кстати. А посаженым отцом буду я. Вот сейчас посадите. Осталось еще, правда, отцом только стать.

– Да. Свое-то вы теперь получили, – ответил Калачев, – как бы мне теперь в лужу с этим спектаклем в Москве-то не сесть. А то выйдет сон в руку: «посаженный в лужу отец всем подследственным». У нас-то есть любители любое хорошее дело сделать образцово-показательным процессом. – Повернувшись к «шаферу», Калачев распорядился: – Теперь в Москву. Петровка, тридцать восемь.

– А почему вы меня везете не к Власову, в прокуратуру? – спросил Белов.

– Там нет двухместных камер.

Машина тронулась и запетляла по Сергиеву Посаду, стремясь на Ярославское шоссе.

– Не понял я вас что-то, – забеспокоился Белов. – Вы Лену тоже, что ль, посадите?

– Да нет, конечно, – ответил Калачев и замолчал.

Машина выехала на шоссе. Мелькнул голубой щит: «Москва – 62 км».

– Я свадьбу, круиз, а также медовый месяц обеспечить, ясно, не смогу вам, – прервал молчанье Калачев. – А ночь – одну... Считайте – мой подарок к свадьбе.

Белов обменялся взглядом с Леной, улыбнулся. Затем он постучался к Калачеву:

– Пожалуй, я раскаюсь, Иван Петрович!

– Да это ладно! – отмахнулся Калачев. – Меня другое беспокоит: я сейчас уж боюсь того, что вам и раскаиваться-то не в чем, а значит, нам-то с Власовым – придется... Даже не знаю что.

Мелькнул придорожный щит «Добро пожаловать в Москву!», замелькали башни многоэтажек, кварталы, микрорайоны, месиво снующих и мигающих автомобилей, дрожащий раскаленный воздух, какие-то потерянные, мечущиеся люди, лотки с бананами, банки «пепси», мусор, деньги, грязь, газеты, хлеб в руках пенсионерки, торгующей укропом, нищие, газетчики, уроды, ящики, тележки, цыгане, офисы, ларьки, слепые музыканты, пиво, ветер, выхлоп, пыль, часы под крышей, светофор на перекрестке...

– Ты спишь? – его толкнула Лена.

Белов промолчал. Он и не спал. Он снова вспомнил вдруг, как тогда, двадцать четвертого августа, они с Борькой Тренихиным подъезжали к Москве.

Они стояли в тамбуре, курили. Было уже совершенно светло, но солнце само еще не успело всплыть над коробками, уже закрывшими горизонт на подступах к Москве.

– Ну вот, проехали Мытищи, – сказал Белов. – Еще четыре километра: Тайнинка, Перловка и – Москва.

– Я не хочу в Москву.

– Куда ж ты денешься? Любишь кататься – люби и...

– Люби и катайся! – перебил его Борька. – Слушай, смех смехом – давай сейчас, ну как приедем – рванем назад, в леса, где сцепщик?

– Ты что – совсем того? Не нагулялся, что ли?

– Нет. Да я и не мог нагуляться. Я там живу, – он указал назад. – А там, – он указал по ходу поезда, в Москву, – там только проживаю. И пора кончать, на мой взгляд, – «проживать». Пора пожить. Тем более что жить осталось совсем уже немного. Какого-никакого места под солнцем мы добились, – пора и для души пожить. Делать только то, к чему душа тяготеет, а остальное – в сторону!

– Я вижу только одно – видно, дел особых у тебя в Москве на данный момент нет.

– Дела, неправда, есть! Но в сентябре. А неделю, десять дней – вполне. Это я имею.

– А мне, к сожалению, пора начать готовить вернисаж, – вздохнул Белов.

– К концу-то сентября? Пятьсот раз успеваешь!

– Конечно, тыщу раз! – в голосе Белова мелькнуло раздражение. – Я не такой, как ты! Я не умею так: хватай мешки, вокзал отходит! Тебя смешно слушать, когда ты так вот, утром, дыша перегаром – это просто жутко! Ты уж прости! Куда?!? Зачем?! Не понимаю.

– И понимать тут нечего. Все просто: ты проехал. Мимо.

– Что – «мимо»?

– Да мимо сцепщика. Как все. Как все всегда. Ты не воспринял этот зов.

– «Зов»! – Белов стал накаляться. – Зов откуда?! Куда зовет твой «зов»?

– Откуда же я знаю?! – возмутился Борька. – Но это же был зов! Ну, или скажем так – призыв.

– Борька, ты поехал чердаком.

– Согласен. Но ведь и ты вчера немного тоже поехал. Ты же видал? Ты ведь не станешь говорить, что этот сцепщик мне приснился?

– Нет, не стану.

– Ну, слава богу! Тебя ведь тоже, я вчера заметил, не то чтоб потрясло, а затрясло буквально – помнишь ведь? Нас обоих нечто такое охватило. Потустороннее. Аж зубы застучали. Было? Да было, было! Так?

– Ну, так. – Белов с мучением, но согласился. – Но я, Борис, скажу тебе поболее: я больше абсолютно, совершенно не хочу испытывать такое. Благодарю, как говорят, я уже наелся. По мне все это лучше бы забыть, ну, или призабыть. И спать спокойно.