Контакт первой степени тяжести - Горюнов Андрей - Страница 40

– Я же сказала вам, еще вчера – я здесь теперь живу!

– Лена! Я тут решил. Ну, то есть... я хочу... Поговорить с твоим,...с Николаем.

– Сейчас для этого момент самый неподходящий. Сейчас, папа, ночь.

– Не знаю, Лена...

– Да точно ночь – клянусь! – съязвила Лена.

– Нет, ты не бойся: я кричать не буду. Ты же знаешь. Я просто так: как мужчина с мужиком.

– Ах, папа, брось! Началось! «Мужчина» – это ты, я поняла, а он – «мужик»? Прорезались интонации знакомые. Опять! Да хватит! Мне уже не восемнадцать!

– Ну, а ему еще не пятьдесят – я понимаю.

– Твоя шпилька, папа, неудачна.

– Позови его! Почему ты не хочешь? Боишься?

– Я не могу его позвать. Его дома нет!

– А где ж он?

– Уехал. В командировку.

– Ты одна?!?

– Одна.

– Я завтра к вам приеду и все объясню.

Кинув трубку на аппарат, Лена отключила телефон и вдруг, заплакав, кинулась лицом в подушки...

Белов сел в одиночной камере на нары, блокнот привычно положил и словно прикрепил его к колену, взял карандаш.

Подумал, написал заглавие: «Тренихин. Восемь акварелей и подпись „Николай Белов"„. Он отчеркнул заглавие и написал подзаголовок: «Как было дело“.

Вздохнул, зажмурился, вспоминая все по порядку...

Начало августа. Они с Борисом снимали пол-избы в деревне Шорохше Вологодской области. Река, лес, озеро, отличные места! Рисуй себе и рисуй!

Он рисовал, но нехотя, с трудом. Слишком хорошо было кругом, спокойно на душе, без напряга, погода – на атас, в природе – безбрежный безмятег налившегося до краев лета...

Борис же вовсе ничего не рисовал. Он только шлялся по окрестностям, пил водку на пилораме и в мехколонне с работягами, часами в кузнице о чем-то до остервенения спорил с кузнецом. Обхаживал одну вдову, Аглаю – и небезуспешно, надо заметить.

И как– то утром, день на пятый или на шестой их жизни в Шорохше, Борис его, Белова, достал, что называется, за завтраком:

– Сегодня в три мы идем с тобой на свадьбу. К Морозовым.

– Ну вот, приехали! – Белов аж поперхнулся. – Ты чего? Головой со стога упал?

– Не, точно. Нас вчера старик сам, Морозов, пригласил. Он женит старшего сына сегодня. В три венчанье, и сразу после этого – за стол.

– Меня никто и никуда не приглашал! – решительно отмел Белов.

– А вот и врешь! Старик мне еще вчера, встретились, сказал: оба приходите.

– Тебе сказал? Вот ты и иди.

– Вместе с тобой!

– Я не пойду. Мне надо работать.

– Всех денег все равно не заработаешь.

– А ты всех вдов не потребишь.

– Ну вот, на том и порешили. – Тренихин вытер губы рукавом и встал.

– Не знаю, что ты порешил, а я-то точно не иду.

– Да почему, Коляныч?

– Да потому что свадьба на деревне – это смерть. Сам знаешь лучше меня. Сегодня водка, завтра водка кончится, в дело пойдет самогон, на третий день – похмелка, – это уже на свои, из магазина, а на четвертый день – приход назад, в товарный вид – ну, отмоканье. Иными словами деревенская свадьба – это четыре дня. Четверо суток в трубу под хвост вылетят.

– Да ну и пес бы с ними! Мы же отдыхаем. Вот, видишь, воздух, елочки! А свадьба – это тоже ведь природа, естество, самобыт! И материал, какой, Коляныч, а? Фактура же!

– Ты, Борька, знаешь – у меня ведь вернисаж висит, подвешен: в сентябре. И я обязан по контракту не меньше ста шестидесяти работ вывесить. Иначе меня враз накажут – неустойка дикая.

– Да это ерунда! Еще начало августа. Успеешь тысячу раз!

– Если буду делать по две работы в день. Каждый день. И без поблажек.

– Понятно. – Борька хмыкнул. – А времени сколько сейчас? Не скажешь? Я свои часы вчера где-то оставил.

– Восемь ровно. Обедать будем в два.

Громкий щелчок отвлек Белова, испугал.

О господи! Да это же глазок в двери щелкнул.

Да. Он сидит в тюрьме!

Неожиданно ему пришло в голову, что если бы он отстегнул той самой цыганке на вокзале, то мог бы за сто пятьдесят баксов – всего-то! – иметь сейчас дальнюю дорогу и кучу счастья в личной жизни.

Дежурный, оглядев узилище, снова щелкнул шторкой, закрывая.

Нет, это пустое! И думать не следует. Время не поворачивается вспять.

История – наука, абсолютно чуждая эксперименту: никто не в состоянии сказать, что было бы с человечеством, если Бисмарка, например, еще в детстве убил бы пьяный извозчик. Версий построить можно море; проверить же их нет никакой возможности.

Это забавно: будущее, может быть, каждый из нас и может каким-то образом изменить, поправить, перетянуть на свою сторону, как одеяло. Может быть. Но, превращаясь в настоящее, это самое будущее становится вдруг совершенно определенным и, застывая в текущем моменте, отходит окостеневшей трагедией назад, в прошлое. Окаменевшее прошлое отодвигается все дальше и дальше от настоящего, подергивается дымкой забвения и где-то там, вдали уже, рассыпается в пыль, превращаясь в ничто...

Действительно, – кто жил здесь, на этих просторах Земли, сто тысяч лет назад, например? Все они напрочь забыты вместе со своими именами, датами, заботами, надеждами, верами, любовями, войнами и делами. Даже если дела эти были отменные: кто-то ведь придумал первым колесо...

Колесо – да, осталось... Люди же, даже память о них – пшик. Хорошо сбалансированное колесо истории изжевало их как резину.

Остается только смириться с этим – что ж теперь сделаешь? От сумы да от тюрьмы, как говорят, не зарекайся.

Один раз в своей жизни Белов уже сидел за решеткой, причем приблизительно с таким же предвкушением дальнейшего расклада: посадили всерьез и надолго – на годы и годы – плотненько. К счастью, сидел он тогда не один, а в компании с Борькой Тренихиным.

Это было в восемьдесят втором году, в Пемзе.

Белов вспомнил и улыбнулся...

В Пемзе, областном крупном городе, им обломилась приличная халтура. К Седьмому ноября нарисовать портреты всех членов Политбюро ЦК КПСС – два на полтора метра.

Портреты членов предназначались для повешения на фасаде пемзенского обкома.

К их приезду в Пемзе все было заготовлено на высшем уровне: двухместный «люкс» в обкомовской гостинице, бесплатная шамовка там же, в ресторане, под мастерскую зал отвели в самом обкоме.

Инструмент, расходные, вентиляция и даже холсты были уже натянуты на подрамники и загрунтованы.

Ну и работали они как звери, конечно.

Даже сам обкомыч, заглянув к ним, как-то не счел нужным скрыть восхищение:

– Мастера, сразу видно! Любо-дорого посмотреть!..А вот скажите, ребята, вы мой портрет нарисовать – это как? По отдельной ведомости, конечно?

– Рады стараться!

– А справитесь? Здесь-то у вас работа привычная, рука, вижу, набитая.

– Напротив! – возразил Борис. – Ваш портрет писать мне, лично мне, гораздо приятней. Свежий материал, фактура у вас самобытная, выразительная. Одно удовольствие! Без всякой лести!

Обкомыч был, в самом деле, такой: помесь слона с медведем и что-то неуловимое от мохнатой дворняги: умной, искренне преданной – «чего изволите?» – и вместе с тем готовой уклониться в ноль секунд от любого камня с любой стороны – натура яркая.

– Что это будет стоить?

– Для вас – ничего. Сочтем за удовольствие.

– Так тоже нельзя, товарищи. Вы меня в неудобное положение не ставьте. Не нужно.

– Ну... – они переглянулись. – На ваше усмотрение.

– Вот это разговор. Вы сделайте, а я не обижу. На том и сговорились.

В канун ноябрьских позировать обкомычу было некогда, поэтому к вечеру он прислал с курьером десяток своих фотографий, разных лет. Просмотрев их, Борька удовлетворенно хмыкнул. Зная, что это хмыканье означает появление зуда в руках, Белов сказал:

– Ты приступай, а я Андропова с Черненкой сам доведу за вечер.

Борька взял один из загрунтованных холстов (а их было заготовлено с запасом) и приступил, помолясь Богу.