Контакт первой степени тяжести - Горюнов Андрей - Страница 21

Тут– то и выяснилось, что они, оказывается, познакомились еще полгода назад, на Крымском валу, на одном из чьих-то фуршетов или презентаций, что ли? Тогда, полгода назад, Белов, вечно замотанный делами и заботами, совершенно не обратил на нее внимания, пропустил ее «мимо ушей», что называется.

Того же самого никак нельзя было сказать о Лене. Она его заприметила сразу, запомнила и почему-то запала на него, «старика», в отцы ей годящегося.

Он даже ей снился, тогда еще, весной.

А еще ей безумно нравилось, как он рисует. Лучше, талантливее его картин был только он сам – милый, интеллигентный и такой одинокий художник Белов. Понятно, что, совершенно случайно столкнувшись с любимым художником в автомагазине, Лена восприняла это как перст судьбы и не могла ни за что упустить такой случай.

– Вторая шаровая им тоже пригодится! – успокоила Лена Белова. – Сегодня же отправлю им в Кировскую... Только сначала обед тебе надо, наверное, сварганить – спохватилась вдруг Лена, что-то вспомнив. Она сняла одетый было плащ. – Ты что предпочитаешь на обед?...Щи?

Оба покатились от безудержного хохота.

«Вот девка! – мелькнуло тогда в голове у Белова. – Все отдать – и мало!»

Как хорошо им было тогда! Да и потом все у них было не хуже.

И вдруг все рухнуло? Из-за чего? Зачем, за что?

Как же это так: все рушится – и безо всякой причины?

В его голове вновь закрутилась та самая ночь, переломившая гладкое течение жизни, и пятьдесят девятый скорый, бешено стучащий в сторону Москвы во мраке лесов и молоке туманных полей Ярославских окрестностей.

Поезд тронулся, и жалкие станционные постройки Секши поплыли назад. Коренастая фигура сошедшего с поезда сцепщика завернула за будку обходчика и скрылась, растаяла во мраке. Поезд убыстрял бег.

Белов поправил свою постель, молча лег.

– Пойдем покурим? – предложил Борис.

Он казался совершенно трезвым, но крепко взвинченным.

– Кури здесь. Окно не плотное, сифонит, выдует.

Тренихин закурил, и, глядя на него, Белов не выдержал, сел на постели, тоже закурил.

– Что скажешь? – Борьке явно не спалось, тянуло на дискуссию.

– А что здесь скажешь? Сказать нечего!

– Да ладно! – махнул с досадой Борька. – Меня вот лично, вот что меня потрясает. Нет, не сейчас – вообще, всегда, всю жизнь. Ты можешь взглядом передвигать предметы... Видеть людские судьбы... Лечить... Учить детей... Писать картины... Открывать новые законы... Цена тебе будет одна – бесплатная похмелка. И это в лучшем случае. И чин твой, место в иерархии, что ты ни делай – ты сцепщик! В оранжевом балахоне без рукавов! Со станции Буй! Что за страна такая?

– А в Штатах, ну, в Европе – иначе, что ли?

– То же самое! – махнул Борис рукой. – Повсюду козлы наверху сидят. Тупая, но хитрая и жадная сволочь. Но там хоть что-то, что-то! А у нас – полный ноль, зеро. Ни на фиг никому не нужно. Таков менталитет. Да и мы с тобой, Коля, сцепщики со станции Буй. Россия – страна Буев и Буевых сцепщиков.

– Ну, почему? Не так уж... Почему же?

– Да потому что вот сейчас в Москву вернемся и пойдет: звонки, контракты, протоколы о намерениях, закупочные комиссии, протеже, друзья, дела, придурки, бляди, комитеты, отпускные цены, прямой канал на замминистра, банкеты, фуршеты, педерасты, отзывы в прессе, херня с утра и до ночи, и этот, блядь, еще какой ни будь там – культурный атташе фигвамского посольства... И все. Все побоку. Попал на колесо – покатился. Дай бог-то к лету вырваться опять на природу, в глаза посмотреть ей.

– Все так... Это верно!

– А чудо, таинство – нет, не-ет! Не про нас. Нам же что нужно срочно, сейчас? Белил, блядь, цинковых достать по брежневской цене – вот это дело! Это – да!

– Да что ты вскипятился?

– Жизни жалко. Жизнь в дерьмо уходит, в дрянь. Вот вспомни: были мы на первом курсе – денег нету: эх, хоть бы в школу наняться бы, оформить к новогодней елке! Второй там, третий курс, опять нет денег, выше поднимай – какой-нибудь интерьер столовой в детсаду быстрей намазать: все же заработок! Свободы? Да ни вправо, ни влево! Зашибить копейку – одно на уме. А чтобы зашибить, следует подняться. Хоть на ступенечку. В обойму, к должности прилипнуть, втереться в комиссию какую ни-то, в комитет – еще слаще... А в Англию-то, помнишь как? Я первый раз летел в загранку, а ты уж тогда летел раз шестой, поди...

– Я – третий, – уточнил Белов.

– Да я тогда сознание чуть не терял. В аэропорту – от собственной значимости. Вспомнить страшно – как это было все давно, глупо! Да и бездарно. Зачем было нужно так переживать: тревоги, выпустят – не выпустят, шекспировские страсти? Ведь этот сцепщик может нашу жизнь прочесть как книгу, пролистать, запить и выйти... Как просто! Да и книги эти, книги судеб, смешные, наверно – уссаться! Я сам, бывает, когда занесет случайно на кладбище...

– А может быть – нет? Может быть, он не может пролистать нашу жизнь? Или не захочет?

– Да, именно! Ну, на хрен наша жизнь кому нужна? Мне самому ее листать удовольствия ни малейшего не доставляет. Помнишь, пушкинское: «И с отвращением читаю жизнь мою, Я трепещу и проклинаю...». Я его понимаю: поганейшую жизнь прожил, если в глубь смотреть. Наплодил спиногрызов, долгов наделал, обидел пол-Питера, с царем разругался, декабристам – пламенный привет! – а ведь друзья были...

– Как так ничто не меняется? – удивился Белов. – Ты о чем, куда тебя несет?

– Ничего не меняется! Ты открой глаза, оглянись. Нам было восемнадцать – вагоны были те же – что изменилось за полжизни? Мы переползли из плацкартных вагонов в СВ? Ты глянь в окно! Все та же мразь, темнота. Тьма! А у нас с тобой за это время произошли изменения: зубов поменьше, долларов побольше... На что ушел большущий кусок жизни? Лучший кусок – а? Картины, скажешь? Да это не стоит ничего. Интеллигентный способ извлекать деньги из карманов крупных жуликов, включая государство, и перекладывать в свой бумажник. Такой легальный способ перераспределения! А можно было бы и шубы подавать в вестибюле... Другой способ. Тоже – вроде живописи.

– Куда тебя несет, не понимаю?

– Мне конъюнктура надоела. Рисуешь, а вот здесь, на заднем плане, уже «сколько стоит» сидит – за собой-то разве не замечал?

– Уж к сорока-то пора побоку пустить извечные вопросы русской интеллигенции: кто виноват и что делать, если делать нечего. Ты выпил, Борька, ложись спать. Все очень интересно, здорово. И я с тобой согласен. В Москве доскажешь.

– Иди ты в жопу со своей Москвой! Давай, Коляныч, как сейчас приедем, махнем назад, ну, вот куда сказал он, в Приполярье. А? Это было б дело!

– С ума сошел! Ты чего – серьезно, что ль? С одной бутыли и уже абажур осыпался?! Борька, Борька! Давай-ка ты спать!

– Не, я всерьез: ты сам подумай!

– У меня просто слов, Борис, нет! Мы и так излишне задержались, ты же знаешь! Тебя, поди, уж ждут такие, ну с ручками и чековыми книжками наперевес. У меня вернисаж в сентябре. Со Свешникова бабки надо снять, если в Альбионе продались мы. А я надеюсь, честно говоря, что мы продались. Что ж я тебе, как ребенку, должен все перечислять.

– Во-во! Все бабки, бабки, бабки!

– Да что «во-во»? Что «бабки»? Есть-то надо?

– Да. «Понедельник начинается в субботу» – это так.

– А ты все хочешь надышаться перед смертью.

– Вот именно. Ты тоже про это. – Борька указал по ходу поезда. – Там смерть. Ты прав абсолютно.

– А там что? – Белов кивнул назад, на север. – Там жизнь?

– Нет. Там надежда на жизнь. И только.

– Надежда? Надежда – это если вера есть.

– А вера есть? – спросил Борис.

В ответ Белов себя похлопал по карманам:

– Нет, у меня сегодня только мудрость. И моя мудрость говорит мне: быстрей докуривай и ложись спать.

– А у меня зажат и небольшой кусочек веры. Хочешь, поделюсь с тобой?

– Спать, спать ложись!

– Да. Ладно. – Борька лег, накрылся простыней. – А знаешь, что еще?