Контакт первой степени тяжести - Горюнов Андрей - Страница 16

– Конечно, нет! Сцепщик сказал все уже, что мог.

– А, ну так, значит, там! Ну, где там? Возле летающей тарелки. О, вижу, угадал с третьего раза! Рад. Рад! Все ясно.

– Конечно! Я долго думал и сейчас почти уверен: Борька рванул именно туда. Но не надолго, на неделю. – Белов осекся. – Но, видно, там что-то произошло. Какой-то форс-мажор. Стряслось что-то с ним.

– А что стряслось-то? Как по-вашему?

– Откуда же мне знать?

– Я думал, вы и это знаете. Ну, или сцепщик вам про будущее предсказал.

– Нет. Что стряслось – не знаю. Даже не догадываюсь.

– Вы не догадываетесь, но что-то предполагаете?

– Нет. Предположений у меня никаких. В силу полного отсутствия информации.

– Но если вы ничего не предполагаете, то, может, вы хотите предложить следствию что-то конкретное. А то зачем бы вам было все это рассказывать, а нам – слушать?

– Да, предлагаю. Я предлагаю в первую очередь искать Тренихина там. Я думаю теперь, практически уверен, что он с вокзала прям – расставшись со мной и не заходя к себе домой, сразу туда и рванул.

– Как – прямо так? С вокзала?

– Ну да... – насмешливый тон сбил с толку Белова.

Теперь он уже не был уверен на сто процентов в том, что говорил.

Эта заминка не ускользнула от Власова. Он тихо цыкнул зубом, как бы с сожалением – и резко сменил тему...

– А вот скажите, – спросил он вдруг Белова. – Вот вы из вашего вояжа по Карелии и по Архангельской области много работ привезли?

– Я? Да около пятидесяти, если считать достойные внимания, и шестьдесят, ну, семьдесят, если считать эскизы и наброски...

– Так что, вы думаете, что вот Тренихин со всем этим добром, и даже не зайдя домой – назад поехал, куда-то туда, на Северный полюс, в глушь, в тайгу?

– Не так, нет-нет! Во-первых, это я привез пятьдесят или шестьдесят работ. – Белов сделал ударение на «я», – я работал по пять-шесть-восемь часов в день. Борис же больше так, ну, впечатлений, что ли, набирался. Он восемь акварелей сделал за поездку – и все. Ну, еще чуть-чуть набросков, но это сроду не считалось всерьез. Так только, чтобы рука не расхолаживалась. В итоге у Бориса была вот такая папочка. – Белов показал. – Тонюсенькая. В ней серьезных работ – восемь листов, повторяю. Это количество и по почте можно самому себе послать с дороги. А Борька мог и просто – в окно – если мешает. В его стиле. Мешает? Выкинуть. Запросто!

– Он – выкинуть, а вы – подобрать?

– Что вы имеете в виду?

– Да уж что имею, то и введу! – пошутил Власов. – А на самом деле вот что: вчера, на вашем вернисаже, я случайно услышал мнение, что некоторые акварели ваши «так хороши, будто их написал Тренихин»...

– Это я тоже слышал вчера один раз, – кивнул Белов.

– Вот! Вы – один, а я – дважды! Из уст совершенно различных людей! Простите за эту неприятную для вас тему, но меня это насторожило. Я еще вчера обратился к помощи экспертов. Трех разных и независимых. Результат у меня на столе. Прочтя его, я и решил немедленно пригласить вас сюда для беседы.

Белов протянул было руку к листкам, появившимся на свет из папки, но Власов предусмотрительно закрыл ладонью нижнюю часть заключении, содержащую подписи.

– Я не хотел бы, чтобы вы на данном этапе ознакомились с этими документами в полном объеме, – там много есть для вас нелестного, к сожалению. Да и «судьи кто» – вам знать пока совсем не обязательно. Важно иное: все трое, не сговариваясь, высказались в том направлении, что восемь акварелей на вашей экспозиции принадлежат кисти Тренихина, хотя подписаны «Белов»... Причем все трое называют – подчеркну! – одни и те же восемь акварелей! Вам перечислить их?

– Не надо. Я знаю, о каких рисунках идет речь.

– Вы можете мне это как-то объяснить?

– Самое простое объяснение состоит, наверно, как раз в том, Владислав Львович... – Белов заметно сбился, заметался в поисках подходящего объяснения, – ...в том, что если вы общаетесь с утра до вечера с заикой, то и сами незаметно станете заикаться. Подражательство сидит в нас помимо нашей воли. Хотим мы или не хотим.

– Это действительно, наверно, самое простое объяснение. А есть еще, я догадываюсь, объяснение и посложнее?

– Есть. – Белов пришел уже в себя. – Но чтобы объяснить посложнее, мне придется очень долго рассказывать, а вам очень долго слушать.

– Да я не спешу никуда, что вы! Извольте!

– Ну, хорошо, пожалуйста. Я расскажу вам сегодня о политических, что ли, веяниях в околохудожественном мире, а также о взаимоотношениях художников-людей. Завтра же мы с вами, если у вас найдется на это время, послушаем и обсудим ряд тезисов о конъюнктуре, рынках сбыта изобразительной продукции, о видении всех проблем с колокольни маркетинга, не с точки зрения высокообразованных критиков или ценителей там, меценатов, а с точки зрения обыденного покупателя: банка, крупной фирмы...

– Тпр-р-ру! Стоп-стоп-стоп! – пресек его Власов. – Этого вот не надо, баки мне забивать. Давайте мы оставим в поле зрения только лишь взаимоотношения, и больше ничего пока. Взаимоотношения художников-людей, как вы изволили выразиться... Коллеги ваши, знающие вас с Тренихиным обоих, вас называли «Моцарт и Сальери», – это верно?

– Да, верно. Называли так. И за глаза и даже в глаза. Но эта аналогия глупа, оскорбительна для меня и совершенно не соответствует действительности. Цель этого «называния» одна: обидеть, столкнуть лбами, если угодно. По жизни же такая аналогия рядом не лежала. Я, например, отродясь не был завистлив – ни в творчестве, ни в жизни! И если уж...

– Заметьте, – перебил его Власов, – вы без размышлений, сами, с ходу, надели на себя костюм Сальери – не Моцарта, о, нет! И тут же начали открещиваться от этой роли. Ведь я сказал вам только отвлеченно: «Моцарт и Сальери», а кто есть кто – мгновенно объяснили вы сами мне, тут же!

– Вы зря пытаетесь поймать: то, что Борька был талантливее в тыщу раз меня, секретом ни для кого не является...

– Простите: Борька «был»?

– Что – «был»?

– Да вы сказали: «Борька был»! Он – не существует больше?

– Оставьте это, прекратите вы меня подлавливать! – сморщился Белов. – Я лишь оговорился.

– Ясно.

– Так вот. Возвращаюсь: Моцарт и Сальери. Это не так. Вернее, так, но не совсем. Да, Борька – Моцарт, безусловно. Но я-то – не Сальери! Я тоже Моцарт. Только очень маленький. Во-о-о-т такой! Малюсенький! И слава меня беспокоила ровно настолько, насколько она определяла разумный уровень благополучия. И в молодые годы Глазунов, Шемякин были для меня кумирами, а вовсе не несчастная тень нищего Ван Гога, спившегося Саврасова. Вы понимаете? Вот Айвазовский – дом, китель золотом расшит, седые бакенбарды, двор, слуги, тысячи картин, ученики... Вот это про меня, рабочую лошадку... А Моцарт и Сальери – это просто чушь! Какая зависть, что вы?

– Ну, кроме зависти есть еще деньги.

– Да. Немаловажный фактор. Но и тут – увы. Яхоть и с краю по талантам, но в денежном смысле всегда был вполне благополучен. Заметьте, кстати, я, говоря про себя, только что употребил слово «был». Так вот, я был и есть достаточно обеспеченным. Работал и работаю по двенадцать часов в день. Прагматик. Меркантилен. Не Сальери.

– Ага. О меркантильности мне тоже есть что вам сообщить, – следователь полистал лежащую перед ним пухлую папку с делом. – Вы знаете, например, что в августе, в ваше отсутствие, ваше общее с Тренихиным доверенное лицо, некто Свешников Анатолий Петрович, осуществило по вашим поручениям продажу ряда ваших работ на аукционе в Англии, в Глазго?

– Конечно, знаю.

– Погодите! Вот... Ваших работ было продано две – по цене сто пятьдесят фунтов и сто семьдесят фунтов.

– Я это знаю лучше вас!

– Опять спешите! А про Тренихина? А-а, вижу по глазам, что вы не в курсе. Ну, понятно: Свешников, ведь бывший адвокат – трепло, да не болтун. Так вот. Было продано там же, с аукциона, двенадцать акварелей Тренихина на общую сумму пятьдесят восемь тысяч фунтов стерлингов. А? Каково?