Любовники и лжецы. Книга 2 - Боумен Салли - Страница 10

– Вы, наверное, шутите. Хоторн сам рассказывал об этом?

– Абсолютно точно. Раз или два я слышал это собственными ушами. Уверяю вас, он делал вид, что это забавляет его самого, и рассказывал эту историю в своей обычной бесстрастной манере, от чего она казалась еще забавнее. – Стейн проницательно посмотрел на Джини.

– Не хотите же вы сказать, что он рассказывал все эти вещи окружающим?

– Именно это я и хочу сказать. Но как раз это и приносило ему новые голоса, а заодно и пожертвования, Женевьева. – Стейн принялся загибать пальцы. – Он за гражданские права, и это дает ему голоса чернокожих и латинос. На публике он выступает с произраильских и просионистских позиций, хотя дома он отъявленный антисемит. Вы никогда не встретите за его обеденным столом ни одного еврея. И, кстати, ни одного черного или латиноамериканца. Черт! – Стейн сердито пожал плечами и ненадолго умолк. – Это не человек принципов. Он мог бы им быть, но, увы, таковым не является. Он политик. Чему тут удивляться!

– Однако я вижу, дело тут не только в политике. Он вам просто не нравится.

– Не было еще политика, который бы мне понравился, – усмехнулся Стейн. – Все они змеи в траве. Все и каждый.

Стейн откинулся на спинку стула. Подавали уже кофе и ликеры. И он, и Дженкинс взяли по сигаре, которыми обносили гостей официанты. Сквозь клубы ароматного дыма Джини наблюдала, как устанавливают микрофоны. Все телевизионное освещение включили на полную катушку.

Поднялся лорд Мелроуз и произнес вступительную речь, яркую, но многословную. Джини подумала, что Мелроуз вовсе не облегчил задачу Хоторна как главного оратора. Возможно, ему и удалось умаслить аудиторию, но среди слушателей чувствовалось нетерпение.

Как только со своего места поднялся Джон Хоторн, оператор немедленно занял боевую позицию. Хоторн подождал, пока в зале воцарится тишина, а затем одарил слушателей своей голливудской улыбкой и включил рубильник своего обаяния. Джини буквально ощутила тот момент, когда он это сделал, – точно так же, как в тот вечер, в гостях у Мэри. Что бы ни представляло собой его обаяние, это неуловимое и труднообъяснимое качество, но ему оно, несомненно, было присуще. Джини ощущала, как оно распространяется по залу.

– Частная жизнь и пресса… – Хоторн окинул взглядом слушателей. – Я рад возможности здесь изложить свои взгляды на эту актуальную проблему. Я также искренне надеюсь, что, когда закончу выступление, мне не будет скучным голосом задан один-единственный формальный вопрос. – Тон Хоторна стал сухим. – Я искренне хочу, чтобы в этой аудитории, когда я обращаюсь к журналистскому корпусу Великобритании, состоялся честный и непредвзятый обмен мнениями.

«Прекрасно сработано! – подумала Джини. – Нужная адресовка, нужные интервалы, нужная улыбка, и он получил нужную ему реакцию». По залу пробежал удовлетворенный шумок, и слушатели расслабились. Момент напряжения, который всегда предшествует выступлению очередного оратора, был успешно преодолен. Завоевав слушателей, Хоторн начал промывать им мозги.

Он говорил без бумажки, ясно и лаконично. Сначала его речь была легкой, но затем, когда он перешел к основной теме – свободе прессы и защите личности, – в ней появились более жесткие нотки. Он рассматривал вопрос со всех сторон, с дотошностью и скрупулезностью юриста в суде. Джини гадала: чьи интересы он поддержит? Выступая на эту тему и в этой аудитории, лавировать было невозможно.

Джон Хоторн на мгновенье умолк и обвел слушателей холодным взглядом своих голубых глаз.

– Несколько лет назад, – продолжил он, – когда я был еще сенатором Соединенных Штатов, я совершил большое турне по арабским государствам Ближнего Востока, на которое сейчас бы, честно говоря, уже не отважился. Тогда я узнал, что значит жить в стране, где простые люди не имеют доступа к правде. Где газеты и телевидение находятся на коротком поводке у государства. Где журналисты – такие же люди, как вы, – должны писать и передавать в эфир лживую пропаганду, рискуя в противном случае попасть за решетку или даже расстаться с жизнью.

Голубые глаза Хоторна вновь обежали лица собравшихся.

– Возможно, я был наивен. Ведь у меня имелись все возможности, чтобы узнать, что представляют собой эти общества и как они управляются; в конце концов, я читал обо всем этом в западных газетах. Но читать – это одно, а увидеть и ощутить самому, что такое государственная пропаганда, – это совсем другое. Из той поездки я вынес для себя очень многое, но одна из самых важных вещей, которые я познал, это страх. Технология пропаганды, применяемая в этих странах, не нова, вы сами знаете это. Она шлифовалась еще во времена «третьего рейха» в нацистской Германии. Но и пятьдесят лет спустя, когда уже заканчивалась холодная война, я все еще наблюдал, как применяются пропагандистские приемы, разработанные доктором Геббельсом. Они срабатывали тогда и точно таким же роковым и эффективным образом срабатывают сейчас.

Хоторн умолк и посмотрел на свою аудиторию долгим бесстрастным взглядом.

– Всем нам, собравшимся здесь сегодня, повезло. И мне, и вам. Мы живем в условиях западной демократии. У нас есть свободная печать. Оглядываясь в недавнее прошлое, мы можем назвать целый ряд благоприятных исторических изменений, которыми мы обязаны именно ей. Это не преувеличение. Это не гипербола. Я думаю о таких событиях, как Уотергейт. И в особенности о войне во Вьетнаме и тех журналистах, которые, рискуя жизнью в зоне боевых действий, рассказывали нам правду о том, что там происходит. Эти мужчины и женщины изменили Америку. Они развернули на сто восемьдесят градусов целую нацию. И в конце концов, именно они и влияние, которое они оказывали на страну, заставили политиков закончить эту войну. Должен признать, – теперь в голосе Хоторна было меньше патетики, – что сегодняшний уровень журналистики далек от того уровня, о котором я только что говорил. Мне кажется, разоблачение любовных похождений членов британского кабинета министров или копание в частной жизни членов королевского семейства не могут быть поставлены на одну доску с правдивым повествованием о войне. Если кто-то говорит, что не может оправдать в моральном плане такую разновидность журналистики, я должен признать, что эта точка зрения мне во многом близка, – улыбнулся Хоторн. – В прошлом пресса, бывало, охотилась и на меня. Я хорошо знаю, что чувствуешь, когда на тебя направлены десятки подзорных труб, я испытал, насколько это может быть неприятно… И тем не менее, – голос Хоторна вновь посерьезнел, а улыбка исчезла с его лица, – я уверен в следующем: те из нас, кто обладает привилегиями, те, кто наделен властью, обязаны оставаться на виду. Общественная фигура не имеет права на частную жизнь, и это цена, которую нам приходится платить. Политики, президенты, даже особы королевской крови обязаны проходить испытание прессой. В конце концов, если им нечего скрывать, то нечего и бояться. Только так, – рубанул он воздух рукой, – и никак иначе нам удастся сохранить свободное общество. Тот же, кому это не нравится, может отправляться в какое-нибудь другое место, где власть имущие защищены лучше.

По залу пробежал одобрительный шумок, но Джон Хоторн оборвал его, продолжая говорить. Джини поняла, что оратор заканчивает выступление.

– Таким образом, – сказал Хоторн, – я считаю, что мы должны продолжать нашу борьбу за свободу прессы. Мы должны бороться против цензуры. Мы должны бороться против других хитрых уловок, направленных на ограничение этой свободы. Свобода прессы – это краеугольный камень демократического общества, пусть даже для многих, кого это напрямую затрагивает, она может показаться ложем из гвоздей.

Хоторн поднял свой бокал.

– Лорд Мелроуз, леди и джентльмены, я хочу произнести тост за свободу прессы! Пусть процветает четвертая власть и все ее представители, собравшиеся здесь!

Раздались и стали нарастать аплодисменты. Аудитория Хоторна приветствовала его. Сидевшие за некоторыми столами гости поднялись с мест, и их примеру последовали другие.