Тень среди лета - Абрахам Дэниел "М. Л. Н. Гановер" - Страница 45

С тех пор, как уехал Ота – почти две недели назад, – дни стали похожи один на другой. По утрам Маати вставал и отправлялся поговорить с Хешаем-кво. Иногда поэт даже перебрасывался с ним тремя-четырьмя фразами. В остальное время они просто сидели рядом на кровати под недобрым прищуром андата, запертого в пыточном ящике. Маати уговаривал поэта есть то, что приносили слуги с дворцовых кухонь: фруктовые сладости, липкие от сиропа, густые хлебные пудинги, простой сыр и яблоки. Каждое утро Хешай-кво снисходил до куска-другого пищи и запивал ее чаем, после чего, кряхтя, поворачивался к Маати спиной. Бессемянный неизменно молчал, но Маати даже затылком чувствовал его тяжелый взгляд.

После обеда Маати отправлялся гулять по садам или читал, а на закате повторял утренний обряд кормления, в этот раз – ужином, который, впрочем, вдохновлял поэта не больше завтрака. Потом, оставив ему ночную свечу, Маати отправлялся к себе, зажигал еще одну свечу, поправлял сетку над кроватью и заставлял себя уснуть. Дни были похожи на один и тот же кошмарный сон с мелкими вариациями, которые только подчеркивали неизменность происходящего.

Маати закрыл ставни, взял чистое платье, умылся и побрился. Брить, правда, было особенно нечего, но ритуал того требовал. К тому же это его успокаивало. Он бы все отдал, чтобы Ота-кво оказался рядом.

Маати спустился к столу, где его ждал завтрак: медовый хлеб с черным чаем. Он взял поднос и пошел по коридору в комнату Хешая-кво. Незапертая дверь распахнулась от легкого толчка рукой.

Кровать была пуста. Тонкую, как туман, сетку откинули на сторону, простыни смяли комом, а среди них угадывалась вмятина, продавленная поэтом за многие дни. Маати трясущимися руками поставил поднос и подошел к покинутой постели. На ней не было ни записки, ни какой-нибудь вещи – ничего, что подсказывало бы, где сейчас его учитель и что произошло. Перед глазами возникла тошнотворная сцена: тело поэта, плавающее в пруду. Маати медленно обернулся, боясь увидеть пустой пыточный ящик. Встретившись взглядом с Бессемянным, он облегченно выдохнул, хоть и не помнил, как затаивал дыхание.

Андат рассмеялся.

– Не повезло, мальчик мой, – произнес он спокойно и насмешливо. – Великий поэт, насколько мне известно, до сих пор жив и достаточно здоров рассудком, чтобы не давать мне воли.

– Где он?

– Не знаю. Он передо мной не отчитывается. Странное дело, Маати-кя. Мы с тобой больше не разговариваем, как раньше.

– Куда он пошел? Что сказал?

Бессемянный вздохнул.

– Ничего не говорил. Просто лежал, как обычно – жалкий и безвольный, как половая тряпка, а перед последней риской свечи вдруг поднялся, словно вспомнил о встрече, напялил халат и вышел.

Маати заметался по комнате, пытаясь дышать ровнее и привести мысли в порядок. Должно же быть что-то – какая-нибудь подсказка о том, где сейчас может быть Хешай, чем он занят.

– Зови стражу, – произнес со смехом андат. – Кричи: великий поэт сорвался с цепи!

– Тихо! – прикрикнул Маати. – Мне надо подумать.

– А то что? Накажешь меня? Меня уже заперли так, что не шевельнешься. Будь я человеком, уже бы обделался с ног до головы и выпихивал бы дерьмо из клетки. Или ты еще что-то мне уготовил?

– Ничего. Просто… не говори со мной.

– Почему, дражайший мой? Чем я тебя обидел?

– Ты убил ребенка! – выкрикнул Маати, сам опешив от собственной ярости.

Андат печально улыбнулся из глубины клетки. Бледные пальцы просочились между прутьями, бледное тело на дюйм придвинулось.

– Ребенок не возражал, – ответил Бессемянный. – Спроси сам, держит он на меня зло или нет. Если я и причинил его кому-то, то только женщине и Хешаю. И ты знаешь, почему я так сделал.

– Ты мерзавец, – ответил Маати.

– Я пленник и раб, которого держат здесь против воли. Меня вынуждают работать на того, кто взял меня в плен, а я мечтаю освободиться. От этого ящика, от этого тела, от этого сознания. Это не более морально, чем потребность дышать. Если бы ты тонул, Маати, тебе было бы наплевать на всех.

Маати развернулся и стал шарить по пустым простыням в поисках сам не зная чего. Простыни как простыни. Надо было идти. Предупредить хая. Стражу. Он пошлет стражу разыскать Хешая и вернуть его домой. Сквозь стук дождя Маати услышал, как андат пошевелился.

– Я же говорил, – произнес Бессемянный, – что мы недолго будем друзьями.

В этот миг снизу раздался другой голос, позвал Маати по имени. Женский голос, резкий от волнения. Маати ринулся вниз, перескакивая через три ступени. В гостиной стояла Лиат Чокави. Ее платье и волосы промокли насквозь и липли к телу, отчего она казалась моложе, чем в прежние встречи. Увидев молодого поэта, она сделала два шага вперед, и Маати положил ладонь на ее сцепленные руки.

– Что такое? – спросил он. – Что случилось?

– Поэт. Хешай. Он в Доме Вилсинов. Рвет и мечет. Мы не можем его унять, Маати. Эпани-тя хотел послать гонца к утхайему, но я сказала, что схожу за тобой. Он обещал подождать.

– Веди, – ответил Маати. Они почти бегом промчались по деревянному мосту, потемневшему и скользкому от дождя, миновали сады, где деревья поникли мокрыми ветвями, а цветы – головками, и свернули на юг, в город. Лиат всю дорогу тянула его за руку. На бегу говорить было тяжело, да и Маати ничего не приходило на ум. Он был слишком напуган предстоящим – тем, что они могли обнаружить по прибытии.

Будь Ота-кво рядом, было бы у кого спросить, что делать… И вдруг Маати осенило, что всю свою жизнь он провел под чьим-то крылом: рядом всегда оказывался человек, готовый вести его, когда жизнь устраивала испытания – настоящий учитель. Ота-кво даже не закончил школу, но сумел дойти до всего сам и мог, если что, подсказать другому. И то, что Хешай оказался не способен на подобное, Маати находил чудовищной несправедливостью.

Во дворе Гальтского Дома Лиат остановилась, Маати тоже. Зрелище ошарашило его даже больше ожидаемого. На квадратном дворике, огороженном двухэтажным зданием, у фонтана и Гальтского Древа спиной к улице сидел поэт. Вокруг него виднелись следы буйства: рваная бумага, разбросанная еда. В дверях и на галерее толпились люди, одетые в цвета разных домов. Черты их лиц скрадывал дождь и туман.

Маати мягко отстранил Лиат. Брусчатка двора на дюйм ушла под воду. Только по белой пене можно было угадать, где проходят водосточные желоба. Маати медленно брел по воде, хлюпая сандалиями.

Вид у Хешая был потерянный. От дождя его жидкие космы прилипли к шее. Сквозь тонкий халат – слишком тонкий для такой погоды – просвечивала нездоровая краснота кожи. Маати опустился перед ним на корточки и увидел, как толстые губы шевелятся, будто шепчут. В битой молью бороде застряли, словно росинки, капли дождя.

– Хешай-кво, – начал Маати, принимая позу мольбы. – Хешай-кво, нам пора возвращаться.

Красные, с желтоватыми белками глаза повернулись к нему, прищурились. Лицо поэта мало-помалу озарилось пониманием: он его узнал. Хешай положил пухлую руку на колено Маати и покачал головой.

– Ее здесь нет. Она уже ушла, – проговорил он.

– Кого нет, Хешай-кво?

– Женщины, – буркнул он. – Островитянки. Той самой. Я-то думал найти ее, думал, что, объясню…

Маати захотелось встряхнуть его – схватить за грудки и трясти, пока не очухается. Вместо этого он накрыл его руку своей и сказал спокойно и уверенно:

– Нам пора идти.

– Если бы я объяснил, Маати… Если б я только мог объяснить, что это андатовы козни… Что я бы никогда…

– И что с того? – не выдержал Маати от досады и стыда. – Хешай-кво, словами вы ничего не исправите. И сидением в дождь посреди улицы тоже.

Хешай нахмурился, словно в замешательстве, потом посмотрел себе под ноги, на бурлящую воду, поднял глаза к полуразмытым лицам, поджал лягушачьи губы.

– Я выставил себя ослом, да? – спросил он совершенно вменяемым тоном.

– Да, – ответил Маати, не в силах врать.

Хешай кивнул и встал на ноги. Халат распахнулся, обнажив морщинистую грудь. Поэт сделал два неверных шага вперед. Маати шагнул навстречу и поддержал его. Когда они вышли на улицу, Лиат приблизилась и взвалила Хешаеву руку себе на плечо, чтобы помочь Маати. Их руки коснулись друг друга у поэта за спиной; Лиат взяла его за предплечье, и вышло нечто вроде подхвата, с помощью которого они доставили поэта домой.