Внеклассное чтение. Том 2 - Акунин Борис - Страница 28

Нищие к ней так и кинулись.

Экипаж остановился, приоткрылось окошко, и тонкая рука в перчатке стала подавать каждому по монетке, никого не обошла.

– Что ж, – вздохнул Данила. – По крайней мере, у неё жалостливое сердце.

– Пойдём же, пойдём! – тянул его за собой Митридат.

Фу, какой упрямый!

Сбросил тяжёлый тулуп, подбежал к экипажу, но от волнения не мог произнести ни слова – так стиснуло дыхание.

– Ну, кто там такой боязливый? – донёсся знакомый чудесный голос, а в следующее мгновение из окошка выглянула и сама Хавронская.

– Ax! – вскричала она, увидев Митю. – Вот, прибыли, – глухим голосом сказал подошедший Данила, положив Мите руки на плечи. – Я своё обещание исполнил. Однако, ежели вам…

Звонкий крик заглушил его слова:

– Нашлись! Матушка-Богородица, нашлись! Графиня порывисто толкнула дверцу, та распахнулась, да так стремительно, что сшибла обоих бродяг в сугроб. Павлина, прекрасная как сказочная фея – в собольей шубке, из-под которой посверкивало воздушно-серебристое платье, в атласных туфельках – выпрыгнула из кареты, кинулась целовать Митю, потом повисла на шее у онемевшего Данилы.

– Уж не чаяла! – восклицала она, одновременно плача и смеясь. – Молилась, все коленки истёрла! Сжалилась Заступница!

Живы! Оба!

Тут же, безо всякого перехода, впала в ярость – заругалась на привратника:

– Анбесиль! Кошон! Почему они здесь, на холоде? Я же тысячу раз говорила! Челядинец рухнул на колени:

– Вашсиясь! Вы говорили, дворянин в дормезе! С ангельским дитятей! А эти, сами изволите видеть, рваньё рваньём!

– Ох, выдрать бы тебя! – замахнулась на него Павлина и тут же забыла о мизерабле, заохала на Митю.

– Худенький какой! А грязный-то, ужас!

– В-дороге с нами приключилась небольшая… – начал объяснять Фондорин, но графиня не стала слушать.

– После, после расскажете. Эй, Филип! – крикнула она кучеру. – К Мавре Гавриловне на суаре не поеду, распрягай. Вас, Данила Ларионович, отведут в дядину гардеробную. Подберите себе платье на первое время и ступайте в баню. От вас козлом пахнет. Ужас, во что вы превратились! Я тебя, мой кутенька, сама помою, никому не отдам. Да, сладенький? Да, лялечка? Плохо тебе было без мамы Паши?

Про кутеньку и прочее она, конечно, уже не Даниле сказала, а Мите.

Он, хоть и был сильно счастлив, но внутренне пригорюнился: снова сюсюкать.

Однако пролепетал со всей искренностью:

– Плёхо, мама Пася, отень плёхо.

Вытирая голого Митю полотенцем, Павлина всё охала:

– Одни рёбрышки! Цыплёночек ощипанный! А волосики он тебе зачем обстриг, изверг? Такие были славные, мяконькие, а теперь не длинней котячьей шёрстки. Ну и сам, конечно, тоже хорош – седой, худой, страшный. Сколь быстро вы, мужчины, опускаетесь в отсутствие женщин! Хорош стал Данила Ларионович, нечего сказать, хуже, чем в лесу был. Увидишь – напугаешься. А ведь видный кавалер.

В ожидании Митиного прибытия она накупила для него целый сундук всякой одежды – жаль только по большей части обидной, младенческой. Взяла в руки батистовую рубашечку с кружевами, да так и застыла – задумалась о чем-то. Лицо у Павлины сделалось тревожное, печальное.

Митя терпеливо ждал, покрываясь гусиной кожей. Руки держал впереди, ковшиком – прикрывал стыдное место, но как бы невзначай. Для неё он, конечно, дитя малое, но ведь про себя-то знал, что, слава Богу, не младенец, а зрелый муж умом и рыцарь нравом. – Нехорошо, – вздохнула графиня. – Дура я дура. Столько готовилась! Воображала, как он прибудет, как заведу с ним учёный разговор. Три книжки прочла – одну из истории, одну про насекомых тварей и одну про общественное благо. Чего не поняла – наизусть выучила. А сама как баба деревенская – на шею кинулась. Да целовать стала! Один раз прямо в губы! Ох, стыд какой! Он человек высоких нравственных понятий. Поди, наслышан о придворных бесстыдствах. Что он про меня подумал? Ясно, что: легкодоступная, навязчивая либертинка. Теперь презирать станет. Или, того хуже, начнёт скабрезничать, как с безнравственной особой. Ах, Митюша, дружочек, все вы, мужчины – кобели, даже самые лучшие из вас. Вы, конечно, не виноваты, так вас Господь устроил. И ты, когда вырастешь, будешь бедным девушкам глупости шептать, смущать их сердечки. Будешь? Признавайся!

Она принялась его щекотать. Митя немножко поойкал, похихикал и говорит:

– Лубашечку. Митюсе холдно.

Зазяб нагишом стоять, как она не пони мает!

– Ой, бедненький! В пупырышках весь! Задери рученьки.

Делать нечего – поднял. Сам залился краской.

А она и не смотрит, то есть смотрит, но в сторону. И опять замерла.

– Надобно вот что. Возьму с ним тон посуше, поцеремонней. Он и увидит, что ошибся, что я не доступная какая-нибудь. Правильно, золотце?

Ну что с ней будешь делать, если она русских слов не понимает!

Митя захныкал.

Потом сидели в салоне, с сервированным кофеем, ждали Данилу. Митя, собой нарядный, чистенький, на правах малютки кушал уже третье пирожное. Павлина, переодевшаяся во всё розовое, ни к чему не притрагивалась.

– Не зря ли я платье сменила? – спросила она во второй раз. – Говорят, розовый мне к лицу, но не ярко ли? Ведь вечер скоро.

– Класавица, – уверил её Митридат, и нисколечко не соврал.

Вошёл Фондорин, узрел Хавронскую – и застыл. Тут она сразу успокоилась, поняла по его лицу, что хороша. Церемонно указала на самое дальнее от себя кресло:

– Садитесь, сударь. Там вам будет удобнее. Ну вот, теперь вы вновь стали похожи на почтённого человека.

Данилу и в самом деле было не узнать. Он мало что помылся, побрился, начесал тупей, но ещё и оделся щёголем: чёрный с серебряным шитьём камзол, шёлковые кюлоты, палевые чулки.

– Ничего скромнее в гардеробе мне обнаружить не удалось, – со смущённой улыбкой сказал он. – Должно быть, ваш дядюшка записной франт.

Сел не туда, куда приглашали, а рядом с Павлиной и сразу взял её за руку. Видно, не заметил перемены в поведении графини.

– Милая Павлина Аникитишна! Вот теперь, вернувшись в ряды цивилизованного человечества, я могу приветствовать вас со всей душевной горячностью, не страшась внушить вам отвращение грязью и смрадом. Прежде всего позвольте облобызать вашу славную ручку!

Хавронская бросила на Митю взгляд, исполненный отчаяния: вот видишь, я была права!

Руку выдернула, убрала за спину.

– Я нахожу обыкновение целовать даме руку глупым и непристойным, – строго молвила она. – А вам вертопрашество тем более не к лицу и не по летам.

Он сконфуженно пробормотал:

– Да-да, я и сам считаю, что целование рук…

– Как вы находите Москву? – со сдержанной улыбкой осведомилась Павлина. – Много ли сей Вавилон переменился за время вашего отсутствия? По мне, Москва более похожа даже не на Вавилон, а на некое чудище вроде Гоббсова Левиафана. Вы читали?

– Да, – медленно ответил Фондорин, растерянно моргая. – Но я, признаться, не сторонник Гоббсовых аллегорий.

Павлина, кажется, настроившаяся пересказывать прочитанное, от этих слов смешалась. В беседе случилась пауза.

– А… а где ваш дядя? – спросил Данила минуты через две.

– Я чаю, в клобе. Скоро должен быть. Давыд Петрович первый московский острослов, с ним нам будет веселей.

Данила поморщился. Снова наступило молчание.

– Ах, я не предложила вам кофею! – встрепенулась графиня. – Вот, прошу.

Наливая, сочла нужным пояснить:

– Это сейчас всюду так принято – чтоб хозяйка сама гостям чай и кофей разливала, на английский манер. Потому и слуг нет. Я нахожу эту игру в интимность не совсем приличной, но что поделаешь? Таков свет.

Фондорин вяло кивнул, поднёс ко рту чашку и тут же отставил.

Помолчали ещё. Часы на камине тикали всё медленней, всё громче.

– Вы не пьёте, – сказала поникшая Павлина. – Верно, кофей остыл! Я сейчас распоряжусь…

И быстро вышла. Митя заметил, как в краешке её глаза блеснула слеза.