Слепой боец - Горишняя Юлия - Страница 53

«Бурая корова» не закончила свое плавание, повстречавшись в море князю города Гэзита, который— если служба ему позволяла — любил пошаливать со своими «змеями» в Гийт-Гаод, оттого что северянин останется северянином, какой городни нанимает его и его дружину, а вот почему и как после рабского рынка в Гэзите занесло молодую жену кормщика на остров Певкина, уже и она сама не могла сказать, столько было по пути кораблей, морей и мужчин. На «Дубовом Борте» она по жребию досталась дружиннику по имени Снейти, сын Айми. Ну что ж, полонянка так полонянка, добыча не хуже других. На Торговом острове дадут меру серебра, здесь, в Гийт-Чанта-Гийт, — поменьше.

А вечером того дня, когда вернулась Долфова «змея», и даже не вечером, а в третьем дневном часу Снейти с горя пошел играть в «вертушку» к людям с корабля Дьялвера, сына Дьялвера. Судьба, не иначе, подталкивала заостренную палочку в ямке, выкопанной в песке, так что она, повертевшись, останавливалась заостренным концом в сторону кого угодно, но не Снейти. Так он проиграл всю добычу до последней монетки, доставшейся ему в этом походе, и, когда проиграл эту самую последнюю монетку, почувствовал непостижимое себе самому облегчение, как будто только того и хотел.

Он был честным человеком, поэтому проигранное раздал тем, кому оно предназначалось, в тот же вечер. И полонянку тоже привел за руку и отдал Тбиди Холодному, дружиннику со «змеи» Долфа Увальня. А тот, приметив по ее светлым волосам и светлым глазам, что это не иначе как женщина из народа йертан, принялся расспрашивать ее о том, не знает ли она, какие дела творятся на корабле у Гэвина и отчего у Снейти такой вид, будто у них там покойник? А бывшая молодая жена кормщика отвечала, что ей откуда знать? Откуда она может знать что-нибудь еще, кроме того, что жизнь ее пропала, А теперь, даже если продадут ее в какой-нибудь приличный дом на севере, наконец-то среди людей, а не среди южан, неведомо на каком языке бормочущих, то все равно остается только одно после острова Певкина — проклинать тот день и час, когда… Откуда она может знать что-то еще? Разве только то, что все у них там, на «Дубовом Борте», или молчат, или ругаются из-за того, что их капитан не желает подбирать чьи-то объедки. Бирага какого-то. Словом, непонятные люди.

А потом, посмотрев на лицо Тбпди Холодного — каким оно стало после ее слов, — женщина подумала, что эти северяне, которые уплыли и живут на Внешних Островах, все люди одинаково непонятные, и опять заплакала, проклиная и день, и час, и «Бурую Корову» до последней ее доски.

Сколтис сказал сразу:

— Да сколько же он будет вертеть нами, как захочет тот Зеленый Ветер, который нынче у него вместо ума?!

— А что ему еще остается, — сказал рассудительный Сколтен. — Судьба его прижала, а он нас прижимает. Надо же ему как-то себя уважать.

— Худое это уважение! — сказал Сколтис.

Дьялвер сказал вот что:

— Я — как Сколтис.

А Ганейг, который был хоть и молодой человек, но никогда не забывал: он — не кто-нибудь, а внук Сколтиса Серебряного, добавил:

— Есть ведь, в конце концов, и другие капитаны, не только в Доме Щитов!

Что у одного на уме, как говорится, — у другого на языке. Если бы Сколтис хотел развалить этот поход и увести с собою часть кораблей, вроде Борлайса, он давным-давно уже мог бы это сделать. Но он этого не хотел. Емуказалось, что он желает поступать честно по отношению к Гэвину. Ведь, в самом деле, «Конь, приносящий золото» уходил из одного фьорда с «Дубовым Бортом», и прощальная чаша вправду была одна. Если у него была мысль о том, чтоб к возвращению кораблей домой обернулось все так, чтобы люди вспоминали этот поход как поход Сколтиса, а не поход Гэвина, — то пряталась эта мысль так глубоко, что сам он ее не замечал.

И Сколтен, конечно, не замечал тоже. Вот у него таких мыслей не было, и рассказчики скел подозрениями на этот счет не грешат, хотя и любят видеть умысел там, где его, может, и не было. У Сколтена по-другому было повернуто честолюбие.

Ямхир сказал:

— Я сложа руки сидеть не буду. Я говорил, — добавил он, — или не говорил?

— Говорил, — согласился Борн. — Еще на Берегу Красной Воды говорил. Ты умный человек, Ямхир, и я всякому это повторю.

А Ямхир до того уже был горяч, что на слова больше и не тратился, а просто вскочил и пошел наружу из шатра — отдавать распоряжения дружине, как будто бы они нынче уже уходили с Кажвелы.

А был, надобно сказать, уже следующий день, опять ветер, и опять несчетное число птиц летело над Кажвелой. Только теперь это были дикие гуси, и сил у них было много, и потому они пролетали не останавливаясь — так высоко, что слышен был только их гортанный клик. А вести бродили от одного шатра к другому и от одного лагеря к другому, как всегда это бывает, — со скоростью пешехода.

Хюсмер сказал:

— Почтенные люди так считают, именитые, не один я. Что сказал Йолмер, повторять не стоит. Впрочем, никуда не денешься, придется ведь повторить.

— Мой нюх, — сказал он нескольким людям из своей дружины, — никогда не подводит. Где бы они все были, если бы не мой нюх! А вот будет совет — ха, а пусть он попробует совет не созвать! Хотя может и не созвать ведь, с него станется! — и я первый тогда скажу. Дураки мы были все, когда оказались в этом походе; но вдвое будем дураки, если так и не плюнем кое-кому в бесстыжие глаза!

Бедный Йолмер! Он и вправду разрывался до самого недавнего времени между предположениями; но самый большой интерес у людей вызывали слова насчет Гэвина, и незаметно для себя самого он подстроил свои мысли под эти слова. Бедный Йолмер! А видел бы кто, что сделалось с ним в те дни от всеобщего внимания, как он пыжился, и задирал нос, и поддергивал перевязь с мечом, и говорил звучным голосом, пытаясь (бессознательно) перенять повадки Гэвина — те самые повадки, которые он же и крыл вовсю…

На корабле рыбаков говорить за всех было некому. Капитана там не было. Зато был, как это у них называлось, «старшой». И еще был Ритбп, «старший носа», который сидел тут же и грозно подался вперед, услыхав новости.

— Так прямо и сказал? — переспросил он. — Так прямо и сказал? Так и сказал, да?

— Ну а я что могу поделать, — развел руками парень, принесший эту весть. И что-то в душе у Ритби лопнуло, как перетянутая тетива.

— Пусть говорит что хочет, — выдохнул он, сузив глаза. — А я посмотрю на стены монского монастыря и снаружи, и изнутри, как смотрел на степы Чьянвены с обеих сторон. Если мы такое смогли через его неудачу, — добавил, — что тогда, значит, можем сами по себе — без нее!

А сказав это, подхватился и вышел, отшвырнув полог шатра, так что принесший новости рыбак шагнул в сторону, хоть и не был у него на пути.

— Настоящий «старший носа», — проговорил медленно «старшой». — Рубит сплеча. А вообще-то, — добавил он, — он прав, вот в чем дело.

Вот что натворил Йиррин своей гинхьотой. Людям нужно самоуважение. И сейчас они — лучшие из них — пытались доказать сами себе, что могут то, за что хотели бы себя уважать.

А Корммер сказал:

— Надоело мне встряхивать пустые железные ларцы! Ха! Это же надо быть такими дураками — уйти, выкупа им, видите ли, хватило! А впрочем, хорошо, что они дураки, — нам больше осталось. Во имя Открывательницы, другие не пойдут — я один туда пойду!

Такие они люди, эти Кормайсы. Светлую Деву, Водительницу, призывать в свидетели по подобному делу! А скажи ему кто — Корммер удивился бы даже: а что?

— Нет, одним там все-таки нам делать нечего, — заметил Кормайс. — Хочешь — не хочешь, а придется.

Он был проницателен насчет добычи, поэтому братья ему верили. Корммер хмыкнул, а Кормид сказал, пожав плечами:

— Придется так придется.

V него вообще всегда такой был вид там, где не было драки, как будто он слегка скучает, — этот красавчик Кормид с его нахальными и яркими ястребиными глазами. Как королевский ястреб, который ждет, когда сокольничие напустят его на дичь. Долф Увалень ничего не говорил. Он свое мнение уже имел, а если такой человек, как Долф Увалень, который очень неспешно раскачается на какое-нибудь дело, все-таки успел разохотиться, — с этого его не собьют ни предводители, ни неудачи, ни сама Тьма, стоящая за плечами. «Можно попробовать» — это он сказал с самого начала. А ничьим угодником он никогда в жизни не был, Долф, сын Фольви из дома Иолмов, по прозвищу Долф Увалень.