Слепой боец - Горишняя Юлия - Страница 29

А через несколько дней люди начинают говорить, что Биклайс, мол, тогда попал в Ганейга нарочно. Из-за того, мол, что очень уж удачно Ганейг мяч от него все время уводил. И начинают посмеиваться: Ганейга, мол, побили на глазах у всех, у целого поля зрителей, а он ходит, вроде как все готов стерпеть. Ну конечно, мол, какое у купцов понятие о чести. И если так пойдет, скоро придется звать его уже не Ганейг Краб, а Ганейг Битый.

Слушал он это, слушал, через месяц поехал и убил работника Трайнов, когда тот в лесу рубил хворост. Его отцу, Ганафу Богачу, это не понравилось, и он сразу поехал и уплатил Трайну виру за его работника. И вроде бы все в порядке.

И тут люди, наоборот, начинают говорить, что Ганейг, мол, вот как хорошо себя показал и отплатил Трайнам за тот удар с лихвой, ведь Биклайс — их родич и у них живет, так что все здесь по чести; он-то им заплатил и даже переплатил, а Трайны эту лихву и не думают возвращать. Как бы не оказаться им заботящимися о своей чести даже меньше, чем купцы Ганафы, которые долги всегда возвращают… Известное ведь дело: на сто умных людей всегда найдется один злоречивец, который всех бы рад грязью облить, и умные-то молчат, а эти как раз вот языком болтают.

И некоторое время спустя Биклайс, сын Биклерна, и Трайн, сын Трайна, тот, что потом стал побратимом Гэвиру Поединщику, отцу Гэвина, никому ни слова не сказав, берут свои мечи, и щиты, и шлемы, садятся на коней и едут к хутору Ганафов. Ганейга Краба они встретили возле дома, наткнулись на него, когда он частокол осматривал — что там пора чинить.

— Против работников-то ты силен, — сказал ему Трайн, сын Трайна. — А как будет с людьми именитыми да при оружии?

— Ежели дадите мне сходить домой за мечом — посмотрим, как будет, — ответил Ганейг.

А они сказали, что пускай идет да поскорей возвращается. А когда Ганейг брал оружие, то наткнулся на одного человека по имени Кьяллаф, сын Кьяллида, который у них тогда жил. Он Ганафам был не родич, а так просто жил, проездом. И пришлось ему, конечно, объяснить, зачем вдруг меч. Тот был человек отчаянный и сразу загорелся — идти с ним заодно. Взял свое оружие тоже, и они пошли вдвоем.

Трайн с Биклайсом уже спешились, и Трайн осердился, увидя еще одного человека.

— Ты б еще всю команду своего корабля сюда притащил! — сказал он Ганейгу.

Но Кьяллаф им назвался, и они согласились, что он имеет право вмешаться в эту драку, если уж хочет. Тем более что он все равно бы не ушел. И стали они биться тут же, возле частокола, на снегу. Бились порядочно времени, и вот Биклайс одним сильным очень ударом разрубил Ганейгу почти весь щит ниже рукояти, а следующим ударом попал ему в бок, и рана оказалась смертельной. Видя это, Трайн сказал Кьяллафу, с которым они уже пару раз слегка ранили друг друга:

— Хватит! Я б предпочел, чтоб ты ушел и позвал кого-нибудь, если не хочешь оставлять его здесь.

И тот согласился, что, пожалуй, и вправду так будет лучше. Потому что он-то в это дело полез только из любви к дракам, и зла на них ему держать было не с чего. Он понес Ганейга в дом, зажимая ему рану, но все-таки раньше, чем его доставил туда, Ганейг умер.

Старый Трайн Корабельный тоже, как говорят, был очень недоволен этим делом. Он приехал к Ганафам сам и привез полную виру серебром, и Ганаф Богач принял ее, и больше между домами Трайнов и Ганафов убийств не было.

И вот теперь Ганафы повели свою тяжбу против Ямера Силача с таким напором, чтоб меньше чем объявлением вне закона дело не кончилось. Они заручились поддержкой многих именитых людей и на сход к суду привели очень много своих приверженцев, всех при полном оружии, хоть и с зашнурованными ножнами, как на сходе положено. И Дьялверы пришли с ними вместе, тоже вооруженные и со своими людьми, да еще и Сколтисы тоже. Говорят, что Нун Гордая, дочка Сколтиса Серебряного, которой Ганмер был старший сын, поехала перед тем к Сколтису Широкому Пиру да прямо ему и сказала:

— Ты так и будешь позволять, чтоб убивали сыновей твоей сестры?

А сын сестры — очень близкий родич, почти такой, как собственный сын. Сколтис не мог уж остаться в стороне, раз до этого дошло. Вот так и получилось, как говорят: сила всегда права. Ведь по праву-то вовсе не следовало Ямеру быть объявленным вне закона. Это же Ганафы первыми напали на него.

Ганафы требовали объявления вне закона на всю жизнь, но Ямеры защищались упорно, как могли, и они тоже ведь были не без поддержки: и Борны были на их стороне, и Кормайсы, но это уж потому, что у Кормайсов со Сколтисом Широким Пиром давние счеты. (Он, видите ли, у них певца переманил. На чужих мастеров они всегда рады позариться!) И удалось сбить это дело до «короткого» объявления вне закона на три года, тем более что Ямер Силач уже был, можно сказать, на корабле: ожидал в Гусиной Бухте, где один купец, который торговал там, согласился взять его на борт, коли придется уезжать. Ямеры заплатили за него положенную виру — одну меру серебра, — и он тайком уехал. И вот так получилось, что в скелах о походе Гэвина тем летом о Ямере Силаче ничего не рассказывается.

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ВЕРНУЛИСЬ КОРАБЛИ

Все проходит под небесами, и лето тогдашнее прошло. Отошел обмолот, и люди не выглядывали больше на холмах ветра для ячменя и гороха — да и выглядывать-то не пришлось: как подошло время веять, ветер сам прилетел. Счастливое это было лето. Грибное, и ягодное, и с медом, и не раздорное, демоны ветра не озоровали, погода удавалась, и деревьями в лесу всего двух человек задавило, и зверь лесной не разбойничал.

Всем было хорошо это лето, и урожая такого, говорят, не бывало уже давно. Отплясали с ним Урожайные Королевы и зазвали его во двор на будущий год, заперли его в амбарах, и рыбаки сплавали уж на путину, далеко к Уловной Банке, вернулись удачно, никто не потонул, и даже сети почти не терялись; после, недели две дым стоял над деревнею столбом, и сытые лисицы непоспевали растаскивать горы рыбьих потрохов за каждой хибарой, а от запахов непривычного человека там и вовсе сшибло бы с ног.

И тоже говорили старики, что давно уж столько не висело на каждой коптильне связок зубасто-оскаленной ледяной щуки — удивительная рыба, чуть ли не единственная из ловных с кровью совсем белой, прозрачной почти, и такой холодной, что даже, как говорят, она и подо льдами может жить, и ничего ей не делается. Весь год она ходит на глубине, и не доберешься до нее, а осенью приходит нереститься на Уловную Банку — и тут-то не зевай.

Отпраздновали уже рыбаки свой Ветер Возвращения, а как вернулись с праздника, с Кострищного Острова, то стали говорить таинственно о том, что даже, мол, Морской Старец к ним явился, приплыл змеем, в облике которого он рыб пасет, и плясал ночью в воде перед обрывом в свете костра. Съезжались уж люди со всей округи закупать рыбу на зиму и забили дотуга кладовые.

А тем временем и скот пригнали с нагорий, с летних пастбищ, пастись перед зимою по жнитву, а там приспело уж время Осеннему Пиру. Выкатили из кладовых гигантские котлы, в которых лишь один раз в году соседи в складчину варят брагу, и спели над ними песни для дружного пира, и доброго веселья, и мирного похмелья. Ячмень в темных амбарах пустил нежные ростки, чтоб стать хмельною душой — солодом, а в хуторах забивали скот на зиму, и коптили, и солили, и квасили кожи, и наедались потрохов до отвала, и теперь уж над каждым хутором из дыры в крыше коптильного сарая уходил столбом в небо дым.

И отошло уже и это суматошное время, а солод в сушильнях выгрелся уже давно и отстоял уж, растертый с водой, сколько положено; домохозяева-соседи, весело окликая друг друга издалека, съехались к пировальным домам, перед коими уже сложены были под котлами звонкие дрова березовые и жаркие еловые, — и с окончанием страды скотной и хлебной, сенной и требной грянул Осенний Пир.

А три дня спустя после пира вернулись корабли.

В первом дневном часу (Хюдор в горнице чесала с женщинами шерсть) на дворе суматошным голосом заорал работник: «Дымят! На Дальнем Взгляде дымят! Дым на Дальнем Взгляде!» Из женщин кто-то вскочил (а чесать и петь перестали все); это кричал Борода Торчком, пастух, шутить он не стал бы. Кораблей они ждали ночей десять спустя, хотя, конечно, могли они явиться и пораньше. И женщины подумали, наверное, — именно потому пораньше, что… И оглянулись на Хюдор. Она положила медленно гребень на скамью, выпрямилась. Борцы собирались в деревню ехать только через четыре ночи. Хюдор казалось почему-то, что она должна была первой почувствовать, когда корабли вернутся. А на сердце у нее все эти дни было так спокойно и ясно, и никаких предчувствий, и никаких снов в ту ночь. Дверь в сени содрогнулась (визгливо всхлипнув), ворвались в нее ветер и голос заглянувшей в горницу матери: