Слепой боец - Горишняя Юлия - Страница 26

Весной, когда ехали на весенний сход, Кормид, сын Кормайса, оказался в одно время с этим Рахтом возле брода через Клеть-Ручей. Место там узкое; Рахт подъехал с одной стороны, Кормид с другой стороны, но Рахт подъехал первым. А Кормид требует, чтоб тот ему уступил дорогу. Рахт, понятно, его не слушает и едет себе.

— Ты, гляжу, и всех корабелов рад бы себе забрать, и все дороги! — заругался на него Кормид и прет со своим конем в этот брод, чуть ли не Рахтову коню в брюхо. А Рахт сходил Кормидова коня плеткой по морде, так что тот попятился, и проехал первым. И это на глазах у своих людей и Кормидовых людей, кто там был, тоже.

А ударить чужого коня, да еще верхового, — очень большое оскорбление, прямо смертельное. И вот, когда воротились люди со схода, Кормид берет свое копье с длинным наконечником, садится на коня и едет к Раскрашенному Лугу. Рахта тогда не было в доме: он поехал поглядеть, как всходит ячмень на его поле, что по ту сторону Косых Холмов. А Кормид встретил работника Рахтов, который там пас овец (наверх, на летние пастбища, их еще не отогнали), спросил у него, где Рахт, тот и ответил. Известное дело, не зря говорится: чем на ум раба полагаться, надежнее уж на гнилую трясину. Кормид едет к Косым Холмам и встречает там Рахта, который уж возвращался, как раз на том месте тропы через холмы, где поворот возле Осыпного Склона. Тропа там такая, что одному только можно проехать.

— Опять мы с тобою встречаемся на узком месте, Рахт? — напомнил Кормид.

А Рахт ехал один, без своих людей. Увидавши Кормид а с копьем, он закрылся щитом, но вынуть секиру из чехла не успел, а Кормид подъехал и кинул в него копье, и удар был сильный, да еще сблизка, так что пробило край щита Рахта, и копье вошло глубоко ему в живот и сбросило с седла. Кормид хотел забрать свое копье, да не мог к Рахту подойти, потому как тот застрял ногой в стремени, и конь Рахта, ошалев от крови, бегал взад и вперед по тропе. Тогда Кормид взял свою секиру и отрубил коню Рахта голову. Их, Рахта и его коня, вместе потом и похоронили. А Кормид поехал к соседнему хутору, чтобы объявить об убийстве.

Соседний хутор назывался Крепкая Заимка, а там в это время был Рахмер, сын Рахта Проливного, с другими молодыми людьми. Он обходил окрестные хутора, объявляя Срок Сбора, — это когда капитан уже окончательно сообщает, что пора тем, кто идет дружинниками с ним за море, сходиться к кораблю.

Парней-объявителей принято угощать, чем найдется в доме, и вообще они этот поход по окрестностям используют для того, чтоб повеселиться, а веселиться им к тому же и по обряду положено. Они едут в лучших своих одеждах, с шутками, как если б ехали на свадьбу, и везут с собою «весеннюю ветку» — ветку тиса, всю перевитую лентами, это ведь весенний праздник, праздник молодости — отправление в Летний Путь.

На Крепкой Заимке им уже вынесли столы и расставили перед домом, и «весенняя ветка» стояла на почетном месте, и вкруг нее — «большие топоры» объявителей, воткнутые копейным концом в землю. Угощение было в разгаре. Кормид подъехал к ним и среди полудесятка ярко одетых молодых людей и хозяев, что тут же пировали, не узнал Рахмера — а может быть, и узнал, да виду не подал. Он подъехал к столу и, не сходя с коня, объявил об убийстве, а еще он начал хвастаться, рассказывая, как все это было, и, между прочим, сказал — а это вранье, — что когда Рахт его увидел, то стал поворачивать коня, чтоб сбежать. А Рахмер сидел в дальнем конце стола; и при этих словах про его брата он покраснел и крикнул:

— Последний раз ты солгал, Кормид! — Подхватился с места и выдернул из земли свой «большой топор», и ударил им Кормида так, что топор разрубил тому голову и он умер.

Все говорили, что Рахмер очень хорошо отомстил и поступил достойно, и что он, как видно, удачливый человек, если Кормид вот так, сам к нему пришел. Но все-таки, говорили, он поступил бы еще лучше, если б сначала дал Кормиду досказать все, что тот хотел, до конца и нахвастаться вдоволь, чтоб было видно, что это не горе Рахмеру ударило в голову и не горячность, а что он исполняет долг свой родича.

Кормайсы из-за этого убийства обозлились, конечно, но дальше дело не пошло. Да оно и любой суд признал бы, что эти два убийства равны друг другу.

Этот-то вот Рахмер и был отцом нынешнего Рахта; он еще не старым погиб в заморском походе, как и его отец, Рахт Проливный, а жена его, дочка Йолма Увальня, ненадолго его пережила, так что Рахта, сына Рахмера, вырастила его бабка, жена Рахта Проливного, Якко Мудрая. Это была очень достойная женщина и такая уважаемая в округе, что не нашлось бы ни одного человека, который знал бы, что можно о ней сказать плохого. Она так вела хозяйство, что Рахты по-прежнему были очень богатым домом. А нравом она была женщина спокойная и сдержанная, и Рахта она вырастила так, что все признавали, мол, умен он не по годам, нрава покладистого, и все его любили.

Но все-таки он тогда ведь был еще очень молодым и первый раз пошел за море, так что дружины своей у него, почитай, еще и не было. Поэтому он пошел с кораблем Хилса, сына Хилса, которому его поручила Якко Мудрая, его бабка. То был первый их совместный поход, и впервые тогда прозвучали вместе два имени — Хилс и Рахт, которые потом упоминают рядом столько скел, что называть стали люди двоюродных братьев — Йолмурфарас, внуки Йолма.

Так уж устроены люди: если при имени Гэвина им вспоминается только один Гэвин, то и внуками у Йолма как будто были только эти двое, а прочих и не было совсем.

Вдобавок к «Остроглазой» был у них в том походе и корабль-однодеревка (а это значит — киль из одного дерева), но людьми они не делились, почитая, что это все как бы одна дружина.

А младшую свою дочку Йолм Увалень выдал замуж за человека такого, как будто бы нарочно подбирал — чтоб нравом был точь-в-точь как тесть. Этот Долф, сын Фольви, долго с ним плавал и стал в дружине у Йолма главным его помощником, а потом и родичем. Йолм принял его в свой род, дал по такому случаю пир, какой полагается, со всеми обрядами и словами, а как сын его к тому времени уже умер, то дом свой и хозяйство Йолм по смерти оставил младшей дочке с зятем. Долф Увалень был человек тоже достойный и плавал заодно с Гэвином уже не первый раз, а третий.

В этот поход он отправился с племянником своим, Фольви, сыном Кроги, потому как его собственный сын, Моди, сын Долфа, еще не вошел в возраст. Тут Долф Увалень тоже был похож на тестя своего, Йолма Увальня, — тот вот точно так же до старости, чуть дело к лету, встряхивался и отправлялся за море, как он говорил, «повыбить пыль из своей шкуры». Рука у него была тяжелая, а сердце легкое; да, очень достойный был человек.

А вот родич его, Йолмер, сын Йолмера, сына Йолмера, был человек уж никак не достойный. Что поделать, случается. Склочник он был, как и его отец, как и его дед, из-за склочности-то своей этот дед и отделился от семьи и стал жить врозь. Кого только Йолмер знал, так с тем и не ладил, а с Долфом не ладил больше всех. Да только уродился он таким человеком, у которого, как говорится, за дымом огня-то и не видать.

Настоящего вреда от него никому не было, потому никто его и не трогал. Уж Долфу он сколько грозился втихомолку и какие-то наговаривал на него поносные слова (да только, зная, какой сварливый дурак этот Йолмер, никто их не слушал), а всего и хватило его, что однажды убить у Долфа двух работников в поле. Долф виру за них требовать не стал, а тот не предлагал виры и вообще ходил после этого дела несколько дней, прямо раздувшись от гордости.

Долф Увалень по благодушию своему на него не обращал внимания, а жена Долфа, как говорят, замять даже постаралась это все: ей очень не нравилось, что вот уже три поколения две ветви одного рода в таком пребывают разладе.

Удивления достойно, что этакий человек вздумал отправиться за море с Гэвином вместе — как это он согласился с Долфом Увальнем рядом стоять? — но еще удивительнее, что Гэвин его принял; а впрочем, все уж привыкли, что от Йолмера с его вечным бурчаньем себе под нос никакого даже и вреда быть не может. Все одно ведь будет лезть, и лезть, и лезть, и жужжать над ухом, как конский слепень, что, мол, его нарочно затирают; все, мол, против него строят козни; не дают, видите ли, ему примазаться к чужой славе; всем можно, а ему нельзя? — ну и пролезет ведь в конце концов, ни у кого терпения не хватит, махнут однажды на него рукой — пусть, мол, какая, мол, разница. У Йолмера было суденышко на двадцать весел, и — надобно отдать ему должное — купеческие корабли он пощипывал совсем неплохо.