Слепой боец - Горишняя Юлия - Страница 16

— Ты ходила уже к источнику, Хюдор? — спросила она.

— Нет еще. Я пойду сегодня.

— А к какому? К тому, что у Трех Сестер? (Хюдор кивнула.) Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Голосок ее был легок, и Хюдор только посмотрела на нее. — Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Тут, вспомнив вдруг о вежливости, она засмеялась: — Можно, Хюдор, мне пойти с тобой?

— Конечно, — улыбнулась та.

— Тогда встретимся у Трех Сестер, перед закатом. Хорошо?

Порою она вот так себя вела — по-командирски; и со стороны мог бы кто-нибудь решить, что Кетиль из них двоих верховодила, — а ведь во всех важных вещах не она, а молчаливая Хюдор была главной в их дружбе. И между собою они это знали; у Кетиль давно не было старшей сестры, и сейчас она чувствовала себя так, точно нашла ее. Вот ведь — она сказала про источник, и умница Хюдор не спросила у нее ничего…

— Звезды летят, — заговорила Кетиль тихо. — Звезды летят уж третью ночь, они летят для всех, а я отчего не невеста? Чем я хуже других? Верно?

— Еще бы нет, Кетиль-Рысенок, Кетиль, у которой рыжее солнце запуталось в кудрях… — И, говоря это, Хюдор особенно захотелось подойти к ней и взъерошить эти кудри, и она почти что так и сделала — взглядом, а Кетиль закрутила головой, как встряхивается птица, и принялась счастливо мурлыкать какую-то песенку. Ведь в это лето они все больше открывались друг другу; и, когда оставались одни, бывали совсем не такими, какими люди привыкли их видеть: Кетиль задумывалась, a Хюдор шутила.

Потом они поговорили о пчелах — о том, на какую рогулину приманить молодой рой, чтобы, отроившись, тот не ушел в лес, какого дерна должна быть та рогулина, какими снадобьями ее натереть, какие слова проговорить над ней. У Гэвиров пасека была немаленькая (сколько именно колод — вслух не говорят, пчелы счет не любят), а домашними пчелами занимаются в тех краях женщины. На одной из колод пчелы грызли уже леток изнутри, и Кетиль ожидала от них молодой рой. Говорили обстоятельно, Кетиль, как всегда, заспорила, потом сказала, вздохнув: «Ох! Хюдор, ну почему ты всегда все знаешь!»; спросила, не делает ли Хюдор послепослезавтра чего-нибудь особенного.

— Нет, — отвечала та. — Послепослезавтра? Хлеб работникам мы завтра печем; нет, ничего.

— А я послепослезавтра сыр варить буду. (Это тот сыр, который заготавливают для долгого хранения, твердый и с травами.) Последний уж раз в нынешнее лето. Приходи помогать, Хюдор, я и тебе сколько-нибудь головок сыра отдам.

— Да ведь ты и сама хорошо сваришь, — успокаивающе молвила Хюдор. — Ты все знаешь, и закваски, и слова, и руку ты почти уже набила.

(Кетиль, с ее горячностью, тонкое дело изготовления твердого сыра не слишком давалось).

— Все одно, — отозвалась Кетиль. — Все одно приходи. Ты счастливица, Хюдор. Одолжи мне твой удачи. — Немного помедлив, она добавила: — И целый день наш.

— Приду, — обещала Хюдор.

— Жалко, так жалко, что редко к тебе получается выбраться, Хюдор. Ах, жалко; все у меня дела, и тут дела, и там дела, а посидеть вот так… Хорошо так с тобой вместе сидеть, — простодушно сказала Кетиль. — Вот поселишься у нас, — пригрозила тут же в шутку, — и будешь разбираться по хозяйству одна, а я — и не вздумаю!

Солнце стояло уже над Маревым Логом, свет его стал медвяно-золотым. Кетиль взглянула в окно, вздохнула: «Пойду уж!» — и засобиралась — у нее вечером еще были дела и по току (урожай высок уже в скирдах — дни были ясные — и теперь его молотили), и по дому, прежде чем пойти к источнику.

— Так у Трех Сестер, перед закатом, — повторила она Хюдор на пороге.

— Я помню, — откликнулась та. Она подождала в дверях, покуда Кетиль спускалась по лесенке, потом ушла в светлицу, оттуда уж увидела из окна подругу и, невольно улыбаясь, смотрела, как невысокая ладная фигурка, неся на руке корзинку, пересекает двор и мимо рыбной кладовой выходит в ворота. На фоне темных бревен построек Кетиль была такой яркой в темно-зеленом платье и с рыжей своей косой. «Как улыбка мира». Так где-то сказал о ней Йиррин.

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ДЕВУШКИ ГАДАЛИ У ИСТОЧНИКА, ЧТО БЛИЗ ТРЕХ СЕСТЕР

В конце лета, в звездопадные ночи, женщины, которые надеются выйти этой осенью замуж, отправляются вечером к какому-нибудь ключу, или озерцу, или источнику — главное, чтобы вода там была ровная и не закрыта деревьями сверху, так, чтобы в ней могло отражаться небо. И вот тогда, коли увидишь отражение падающей звезды на воде, можно зачерпнуть его горстью и загадать что-нибудь: если знаешь уже, кто осенью будет свататься к тебе, — чтоб вернулся он из плавания благополучно, чтобы сватовство не расстроилось, если не знаешь — так чтоб посватался тот, кто мил. А вот наоборот — чтоб не вернулся или чтоб чья-нибудь свадьба разладилась, — это загадывать бесполезно, для такого не годится это водяное, и звездное, и зеркальное — вроде бы колдовство — а вроде бы и так, гадание. И еще, когда гадаешь вот так у воды, нужно посвятить демону этой воды что-нибудь свое — ленту или рукав от старой рубашки, главное, чтоб оно давно тебе принадлежало и ношено было часто и много.

Когда ушла Кетиль, Хюдор перебрала свои вещи и уборы в шкатулке и выложила на покрывало кровати ожерелье из морского камня. Этот камень так называется, может быть, оттого, что привозят его из-за моря; а может быть, оттого, что цветом он похож на море, каким бывает оно обычно в тех краях — темно-серым, как свинец, или даже еще темней, как железо, и, если этот камень отшлифовать, появляется на нем тот самый голубоватый радужный отлив, что на шлифованном металле, по весу только и можно отличить. (Камень этот легче, чем железо.)

Где-то на заморском юге выточили и отшлифовали гладко бусины, круглые, как некрупный жемчуг, — в здешних краях, на севере, такие правильно-круглые шарики делать не умеют, — а уж когда отец Хюдор добыл их и привез на север, искусный мастер на Торговом острове нанизал их на крепкую нитку из конского волоса и скрепил золотою застежкой, что изображала хватающего зверя. Хюдор это ожерелье досталось от матери, а той — от мужа в подарок. И Хюдор любила его и часто надевала; ожерелье было неяркое и красивое, как все вещи, которые носила Хюдор.

А потом она села за прялку снова, потому что летом здесь дни очень длинные и солнце, хотя и стояло уже невысоко от земли, закатиться должно было совсем нескоро.

В этих краях летом света столько, что ночи вокруг Летнего Солнцеворота короткие-прекороткие и ясные — хоть вышивай без огня. И только в конце лета ночи темнеют настолько, что опять становятся видны звезды.

Ввечеру Хюдор позвали ужинать. В доме, как всегда летом, казалось удивительно пусто — ведь дружинников, кормившихся у Борнов, по другую сторону Летнего Пути носила сейчас морем «змея» ее брата; а без них, без их шума и молодечеств, так и кажется, что даже строений на хуторе стало чуть-чуть поменьше. Пастухи были на летовье со скотом, на горных пастбищах, и часть женщин — там же с ними; работники на обмолоте возле тока и едят, а отец Хюдор с ее вторым братом, Борнисом, тоже нынче были на летовье, чтоб поглядеть, как там идут дела. И потому за столами, расставленными в длинной горнице, сидели только сама Хюдор, ее мать, Магрун, дочь Ямера, и еще Тбил Сухая Рука, бывший воин, добрый рассказчик и весьма достойный человек; он ходил по хуторам, рассказывая скелы: и о древних временах, и о недавних, и старые, и новые, а люди в благодарность давали ему несколько мер муки, или сыра, или сукна, а поскольку новые скелы — это, собственно говоря, просто новости, Тбил и люди вроде него были в тех краях как ходячий «листок известий».

Они втроем сидели за столами в середине горницы, а на дальних ее концах, и слева и справа, — служанки и работники, кто тогда был в доме. Хюдор сказала дома заранее о том, что пойдет нынче гадать, и весь ужин чувствовала взгляды на себе — взгляды ежели и с завистью, то не со злою, — ее все любили. Служанка, внесшая миски с ячменною кашей, подавая их, постаралась постоять рядом с Хюдор подольше, ведь ее считали счастливицей, так чтоб и служанке от ее удачи что-то досталось, и Хюдор молчала и чуть ли не улыбалась все время, и из-за нее всем хотелось улыбаться.