Зеленые листы из красной книги - Пальман Вячеслав Иванович - Страница 12

Он и впрямь мог упасть в ноги — так издерганы были его нервы.

— У вас есть специальность? Кроме военной?

— Взят на фронт из Петроградского университета. Историк.

«Не много», — подумал я и переглянулся с Шапошниковым. Тот улыбался. Задоров и мне понравился. Понять его состояние было не трудно. Все мы временами испытывали нечто подобное. Смятение, неустроенность в потрясенном мире, полная беспомощность…

— А что, давай оставим Артамоныча, — предложил Кожевников. — Пущай живет тута, на Кише. И мне есть с кем слово промолвить. И охрана все же, винтовку знает, только еще не понял, что и винтовка могет на доброе дело сработать.

— Ни жалованья, ни одежды, — сказал я.

— Ничего не прошу! Огород здесь есть, руки у меня есть, с голода не умру. Лишь бы дело какое. И тишина.

— Хорошо, Задоров. Лечитесь тишиной, постарайтесь выбросить все плохое из памяти. Но мы сами не уверены в своей судьбе, как и в судьбе зубров. Очень может быть, что придется защищать зверя и себя с оружием в руках.

— Готов!!!

И столько в слове этом, в тоне, каким он произнес его, было молодой отваги, что все улыбнулись.

Назавтра Телеусов с племянником поехали домой за продуктами, решили пригнать сюда корову из дома и заняться привычным делом: посеять брюкву, свеклу, картошку для себя и для подкормки зубров зимой, накосить травы на сено, наблюдать за стадами. А мы занялись другой работой: стали поправлять изгороди на двух загонах, мостики через реки и тропы, здание кордона.

Новичок — ему было немногим более двадцати — трудился с таким подъемом, что любо-дорого, до поту. Он снимал китель и застиранную рубаху и работал не разгибая спины. Даже комары ему были нипочем. А по вечерам лежал на топчане за кордоном, где ветерок, разглядывал темное звездное небо, что-то шептал, похоже, стихи.

Телеусов вернулся через неделю, какой-то пришибленный, угрюмый. Привел корову, двух коней с вьюками.

Знаком подозвал Задорова, сунул ему постельное белье, подушку, одеяло, смену исподнего, даже шапку не забыл.

— Благодарствую! — коротко произнес Борис, явно смущенный вниманием. — Отработаю…

— Ишшо чего! — недовольно буркнул Алексей Власович и вышел, поманив меня за собой. — Кланяться велела. Письмо вот.

— Ты побывал у наших?

— Ну а как же! Услышать это не то что увидеть. А разговоров кругом!.. Твои все живы-здоровы. Читай, опосля поговорим.

Данута писала, что вернулись они из лесу в Псебай и уже на другой день подводой отправили в Екатеринодар все лечебные травы, какие заготовили. Мишанька весел, здоров, все спрашивает обо мне. Как же: заявился папаня и сразу исчез… Отец и мама меня обнимают, очень хотели бы видеть. Но просят меня остаться в горах хотя бы на месяц, потому что здесь безопаснее, чем в любом другом месте. Все чаще видят они чужих всадников возле станицы, все настойчивей эти люди ищут чего-то по дорогам. Псебайские жители побаиваются непрошеных гостей, отпора дать не могут, все только и заняты своими домами да огородами, как в крепостях сидят. Говорят, что дорога на Лабинскую уже травой заросла… А отец приписал о других новостях. В Лабинской у ревкома нет сил поддерживать порядок, в иных местах и ревкомов нет, новая власть только в городах, но и там порядка немного. Белые кружат возле Екатеринодара, их полно в лесах за Кубанью. Что-то страшное назревает.

В Ростове немцы. Добровольческая армия растет, штаб ее в Таганроге, но нацелена армия на Тихорецкую, которая связывает Кубань с Царицыном; оттуда поступает вооружение для полков Советской власти.

На Тамани — восстания по станицам под руководством офицеров, этот огонь перебросился туда из-за Кубани, раздувал его наш недруг Керим Улагай. Где этот бравый полковник появится завтра — сказать трудно. Старший его брат снова командует дивизией у Деникина. Выздоровел…

Как я догадался, осведомленность моих родных исходила от Кати. Она писала Дануте, благодарила ее и всех женщин за лекарства. Тот же курьер из Лабинска привез все эти подробности в Псебай.

Кубань полыхала в боях. Трудно было понять, где фронт и существует ли он в том понятии, какой придают ему военные. Слоеный пирог… Пошли слухи, что деникин-цы взяли Тихорецкую. В самом Екатеринодаре голод. Страшное время!

Второе письмо, запечатанное, вложенное в первое, адресовалось лично мне. На конверте Катя так и написала: «А. М. Зарецкому». Что это означало?

Разорвав конверт, я понял: она просто пересылала мне письмо Саши к ней из Новороссийска, на страничках которого он рассказывал о положении в Черноморской области.

Тоже вести малоутешительные. Саша откровенно признавался, что Новороссийск почти отрезан от Екатери-нодара, Таманская красная армия заперта в Славянской и приняла решение, обходя мятежную Кубань, пробиваться берегом моря в Туапсе, а оттуда в Майкоп, Армавирскую и далее на восток к своим.

«Не исключено, — писал Саша, — что и мы отойдем в горы, организовав Черноморскую партизанскую группу. Знание этого района и горных троп через перевал может пригодиться. И хотя центр партизан намечен в другом месте, думаю, что смогу побывать и у того кордона. Дай знать Андрею».

«Тот кордон» — это, конечно, Гузерипль, где когда-то жили Саша и Катя.

Письма заставили подумать!

Война в горах расширяется. Если план Саши удастся, он со своими отрядами окажется в пределах заповедной охоты, вернее, на ее западной границе. Плохо или хорошо? Сказать трудно. Но партизаны все же заслонят одну сторону от улагаевцев. Чтобы найти связь с Кухаревичем или его командирами, нам надо изредка наведываться в Гузерипль.

Обо всем этом я рассказал своим егерям.

Однажды всем гуртом, хорошо вооруженные, мы заявились в поселок Сохрай. Собрали угрюмых, замкнутых казаков. Христиан Георгиевич объявил, что к ним прибыл один из летучих отрядов по охране зубров, который просит граждан казаков не охотиться на зверя, не заходить в пределы Народной охоты, которая организована, чтобы сохранить зверя.

— Вопросы будут? — спросил он под конец.

Толпа молчала, казаки нещадно курили, выглядели растерянными. Наконец бородатый старик спросил:

— Я извиняюсь, конешно, но для какой же такой власти вы готовы в казаков стрелять, чтобы зверя охранить? Кому тех зубров доставляете, ежели так можно спросить?

— Не доставляем, а сохраняем, старина. Для нашей с тобой отчизны, для России.

— Дак России-то вроде уже немае. Объявились две власти зараз. В Екатеринодаре она прозывается Северо-Кавказская, а ишшо и Советская Республика, ежели, конешно, я не перепутал. А до того Кубанская рада. У нас есть казаки, которые в этой раде. А есть мужики, которые в Республике. Вчерась вон Тихон из Армавирской прибыл и сказывал, что Совет оттудова уже убрался аж на станцию Овечка. И рады что-то не видать. Кому же зубры, объясни ты мне?

Шапошников, а потом и я долго рассказывали о ценности зубров, о национальной гордости России, сохранившей этого зверя, о нашей роли в охране природы, но слова и доводы будто уносил ветер. Не тем головы заняты… Лица слушателей выражали либо сомнение, либо насмешку. Только угроза возмездия могла в это лихое время остановить желающих поохотиться.

С тем мы и отъехали.

В начале августа я собрался тайно поехать в Псебай. Но Кожевников не отпустил меня одного. Ни слова не говоря, он оделся, седло на конь, винтовку за спину и прежде меня выехал на тропу.

Шли малоизвестной дорожкой западнее горы Тхач, минуя Богаевскую, спали в густом лесу, осторожно ехали весь день и загадали пробраться прямо к задам своего огорода на нашей улице. Прибыли уже потемну. Василий Васильевич отошел на разведку, а я с Кунаком и его конем в поводу тихо прошел через огород к себе во двор, осмотрелся и постучал в окно спальни.

Голос Дануты тотчас спросил из-за ставни:

— Кто?

Видно, она не спала.

Узнала меня, загремела запором. Бросилась с крыльца, зашептала, зацеловала. И пока я устраивал коней, не отходила ни на шаг. Здесь же топтался отец, запрятавший револьвер за борт мехового жакета.