Турецкий гамбит - Акунин Борис - Страница 15

– А что такое? – полюбопытствовал Лукан. – Оказалась жена паши?

– Хуже, – вздохнул Зуров. – Самого басурманского величества, Абдул-Гамида II. И евнух, натурально, тоже султанский. Николай Павлович отбивал меня как мог. Самому падишаху сказал: «Если б мой адъютант стерпел от раба удар плеткой, я б с него самолично погоны сорвал за позор званию русского офицера». Но разве они понимают, что такое офицерский мундир? Турнули, в двадцать четыре часа. На пакетбот – и в Одессу.

Хорошо хоть вскоре война началась. Николай Павлович на прощанье говорил: «Благодари Бога, Зуров, что не старшая жена, а всего лишь „маленькая госпожа“, „кучум-кадинэ“.

– Не «к-кучум», а «кучук», – поправил Фандорин и вдруг покраснел, что показалось Варе странным.

Зуров присвистнул:

– Ого! А ты-то откуда знаешь?

Эраст Петрович молчал, причем вид имел крайне недовольный.

– Господин Фандорин жил в гостях у турецкого паши, – вкрадчиво сообщила Варя.

– И тебя там опекал весь гарем? – оживился граф. – Ну расскажи, не будь скотиной.

– Не весь г-гарем, а только кучук-ханум, – пробурчал титулярный советник, явно не желая углубляться в подробности. – Очень славная, отзывчивая д-девушка. И вполне современная. Знает французский и английский, любит Байрона. Медициной интересуется.

Агент открывался с новой, неожиданной стороны, которая Варе отчего-то совсем не понравилась.

– Современная женщина не станет жить в гареме пятнадцатой женой, – отрезала она. – Это унизительно и вообще варварство.

– Пгошу пгощения, мадемуазель, но это не совсем справедливое замечание, – снова заграссировал по-русски д'Эвре, однако сразу же перешел на французский. – Видите ли, за годы странствий по Востоку я неплохо изучил мусульманский быт.

– Да-да, Шарль, расскажите, – попросил Маклафлин. – Я помню вашу серию очерков о гаремной жизни. Она была превосходной. – И ирландец расцвел от собственного великодушия.

– Любой общественный институт, в том числе и многоженство, следует воспринимать в историческом контексте, – профессорским тоном начал д'Эвре, но Зуров скорчил такую физиономию, что француз образумился и заговорил по-человечески. – На самом деле в условиях Востока гарем для женщины – единственно возможный способ выжить. Судите сами: мусульмане с самого начала были народом воинов и пророков. Мужчины жили войной, гибли, и огромное количество женщин оставались вдовами или же вовсе не могли найти себе мужа. Кто бы стал кормить их и их детей? У Магомета было пятнадцать жен, но вовсе не из-за его непомерного сластолюбия, а из человечности. Он брал на себя заботу о вдовах погибших соратников, и в западном смысле эти женщины даже не могли называться его женами. Ведь что такое гарем, господа? Вы представляете себе журчание фонтана, полуголых одалисок, лениво поедающих рахат-лукум, звон монист, пряный аромат духов, и все окутано этакой развратно-пресыщенной дымкой.

– А посредине властелин всего этого курятника, в халате, с кальяном и блаженной улыбкой на красных устах, – мечтательно вставил гусар.

– Должен вас огорчить, мсье ротмистр. Гарем – это кроме жен всякие бедные родственницы, куча детей, в том числе и чужих, многочисленные служанки, доживающие свой век старые рабыни и еще бог знает кто. Всю эту орду должен кормить и содержать кормилец, мужчина. Чем он богаче и могущественней, тем больше у него иждивенцев, тем тяжелей возложенный на него груз ответственности. Система гарема не только гуманна, но и единственно возможна в условиях Востока – иначе многие женщины просто умерли бы от голода.

– Вы прямо описываете какой-то фаланстер, а турецкий муж у вас получается вроде Шарля Фурье, – не выдержала Варя. – Не лучше ли дать женщине возможность самой зарабатывать на жизнь, чем держать ее на положении рабыни?

– Восточное общество медлительно и не склонно к переменам, мадемуазель Барбара, – почтительно ответил француз, так мило произнеся ее имя, что сердиться на него стало совершенно невозможно. – В нем очень мало рабочих мест, за каждое приходится сражаться, и женщине конкуренции с мужчинами не выдержать. К тому же жена вовсе не рабыня. Если муж ей не по нраву, она всегда может вернуть себе свободу. Для этого достаточно создать своему благоверному такую невыносимую жизнь, чтобы он в сердцах воскликнул при свидетелях: «Ты мне больше не жена!» Согласитесь, что довести мужа до такого состояния совсем нетрудно. После этого можно забирать свои, вещи и уходить. Развод на Востоке прост, не то что на Западе. К тому же получается, что муж одинок, а женщины представляют собой целый коллектив. Стоит ли удивляться, что истинная власть принадлежит гарему, а вовсе не его владельцу? Главные лица в Османской империи не султан и великий везир, а мать и любимая жена падишаха. Ну и, разумеется, кизляр-агази – главный евнух гарема.

– А сколько все-таки султану дозволено иметь жен? – спросил Перепелкин и виновато покосился на Соболева. – Я только так, для познавательности спрашиваю.

– Как и любому правоверному, четыре. Однако кроме полноправных жен у падишаха есть еще икбал – нечто вроде фавориток – и совсем юные гедикли, «девы, приятные глазу», претендентки на роль икбал.

– Ну, так-то лучше, – удовлетворенно кивнул Лукан и подкрутил ус, когда Варя смерила его презрительным взглядом.

Соболев (тоже хорош) плотоядно спросил:

– Но ведь кроме жен и наложниц есть еще рабыни?

– Все женщины султана – рабыни, но лишь до тех пор, пока не родился ребенок. Тогда мать сразу получает титул принцессы и начинает пользоваться всеми подобающими привилегиями. Например, всесильная султанша Бесма, мать покойного Абдул-Азиса, в свое время была простой банщицей, но так успешно мылила Мехмеда II, что он сначала взял ее в наложницы, а потом сделал любимой женой. У женщин в Турции возможности для карьеры поистине неограниченны.

– Однако, должно быть, чертовски утомительно, когда у тебя на шее висит такой обоз, – задумчиво произнес один из журналистов. – Пожалуй, это уж чересчур.

– Некоторые султаны тоже приходили к такому заключению, – улыбнулся д'Эвре. – Ибрагиму I, например, ужасно надоели все его жены. Ивану Грозному или Генриху VIII в такой ситуации было проще – старую жену на плаху или в монастырь, и можно брать новую. Но как быть, если у тебя целый гарем?

– Да, в самом деле, – заинтересовались слушатели.

– Турки, господа, перед трудностями не пасуют. Падишах велел запихать всех женщин в мешки и утопить в Босфоре. Наутро его величество оказался холостяком и мог обзавестись новым гаремом.

Мужчины захохотали, а Варя воскликнула:

– Стыдитесь, господа, ведь это ужас что такое!

– Но вот уже без малого сто лет, мадемуазель Варя, как нравы при султанском дворе смягчились, – утешил ее д'Эвре. – И все благодаря одной незаурядной женщине, кстати моей соотечественнице.

– Расскажите, – попросила Варя.

– Дело было так. По Средиземному морю плыл французский корабль, а среди пассажиров была семнадцатилетняя девушка необычайной красоты. Звали ее Эме Дюбюк де Ривери, и родилась она на волшебном острове Мартиника, подарившем миру немало легендарных красавиц, среди которых были мадам де Ментенон и Жозефина Богарне. С последней, которую тогда еще звали просто Жозефиной де Ташери, наша юная Эме была хорошо знакома и даже дружна. История умалчивает, зачем прелестной креолке понадобилось пускаться в плавание по кишащим пиратами морям. Известно лишь, что у берегов Сардинии судно захватили корсары, и француженка попала в Алжир, на невольничий рынок, где ее купил сам алжирский дей – тот самый, у кого по утверждению monsieur Popristchine[10] под носом шишка. Дей был стар, и женская красота его уже не интересовала, зато его очень интересовали хорошие отношения с Блистательной Портой, и бедняжка Эме поплыла в Стамбул, в качестве живого подарка султану Абдул-Гамиду I, прадеду нынешнего Абдул-Гамида II. Падишах отнесся к пленнице бережно, как к бесценному сокровищу: ни к чему не принуждал и даже не заставил обратиться в магометанство. Мудрый владыка проявил терпение, и за это Эме вознаградила его любовью. В Турции ее знают под именем Нашедил-султан. Она родила принца Мехмеда, который впоследствии стал монархом и вошел в историю как великий реформатор. Мать научила его французскому языку, пристрастила к французской литературе и к французскому вольнодумству. С тех пор Турция повернулась лицом к Западу.