С тобой все ясно (дневник Эдика Градова) - Васильев Владимир Петрович - Страница 9

Что-то сказала своим негромким голосом. Музыка в динамике ревела, и я не слышал ее слов. Мне казалось, что она дрожит. И белые пятна возникли на розовом лице, словно десяток Антарктид сразу. Не знаю, зачем она подходила.

В перерыве между танцами и концертом играли в "ручеек". Оля Савченко схватила меня за руку и, пока тащила через длинный тоннель, все смеялась, смеялась и вдруг спросила (глаза ее очутились совсем рядом):

"Я тебе звонила. Почему ты на факультатив по литературе не ходишь?" Я не успел ответить, потому что чья-то рука (это был Роман-Газета) вырвала Олину из моей.

Раньше мне казалось, что Оля похожа на первую букву своего имени: так же чист овал прекрасного лица и так же пусто внутри. Один хохот. А теперь?

Вот какая "девушка" мне звонила.

ОСЕННИЙ БАЛ, ОСЕННИЙ БАЛ:..

Произошло вот что.

Любочка взяла мою руку.

После этого я потихоньку "вытек" из "ручейка", чтобы никто к моей руке не прикасался. И эту свою руку держал за спиной. И уже забыл и про Аню, и про Олю, и даже про братьев-агентов.

А она два раза танцевала с Е. Е.

Опять учеба. На большой перемене мы выскочили во двор. Если не проветриться, то извилины прилипают одна к другой, и мысли в них окончательно запуты"

ваются.

Но побегать не удалось. К воротам подкатило такси, из него вылез толстый однорукий дядька с орденскими планками на пиджаке.

- Это школа? - спросил он весело и сам себе ответил:-Она! Конечно, она.

- Что вам угодно? - вежливо поинтересовался Андрей.

- На школу угодно посмотреть, - радостно ответил инвалид. - На вас, хлопцы.

- Вы здесь учились? - догадался я.

- Учился? - Он удивленно уставился на меня, словно услышал несусветную чушь. - А что, пожалуй, учился. И коридор помню, и класс. Правда, в классе у нас одни лежачие были. Палата тяжелых. Как-то, помню...

По-вашему сказать, урок перевязки. Сестричка только вошла, а тут налет, бомбежка. Фашист ведь не разбирал - госпиталь, не госпиталь. Фугаска в том квартале как рванула-у нас все окна повышибало. Вон там, на втором этаже... Или на третьем? Нет, кажется, на втором...

- Это... тогда? - Боря осторожно дотронулся до пустого рукава.

- Нет, хлопцы. Здесь я в сорок втором лежал. Потом еще четыре ранения. А руку... руку я уже под Берлином похоронил в мае сорок пятого, в аккурат на Первомай. Не дожила рука до Победы, да... Теперь вот полсотни стукнуло. Взял отпуск - дай, думаю, прокачусь по своим фронтовым дорогам. Старых друзей помяну... В этом госпитале... дружок мой умер от ран.

Девятнадцать ему было, как и мне. Петя ГригорьевПетр Максимович. Не слыхали?

Мы пожали плечами.

- Наверное, не слыхали. А геройский был хлопец.

Ну, бывайте! Поехал солдат дальше-на Ворошиловград, на Краснодон...

Он еще раз посмотрел на школу и, не оглядываясь, пошел к такси. За нашими спинами прозвенел звонок.

- Пора в палату, - сказал Андрей. - Лечиться от невежества. Вот уж не знал, что наша старушка школа была госпиталем...

- Дурак ты, - неожиданно отозвался Боря. - И мы тоже хороши. Мужчина за нас кровь проливал, а мы его даже не пригласили войти... Не путем.

Разве мы обязаны знать всех, кто воевал и погиб за наш город? Их много, всех разве упомнишь. Но на следующем уроке мне казалось, что вместо парт в классе стоят больничные койки и умирающий Петя Григорьев просит: "Пить, пить..."

Сегодня первое ноября. Скоро праздник и каникулы.

Но я не очень радуюсь: заболела мама.

Да, да, мама! И больше никакой Риммы Николаевны. Никогда!

Вчера она пришла с работы очень поздно, Томка уже дрыхла. Мама и мне приказала: "Иди спать". А сама, не раздеваясь, прошла в кухню. Я видел, как она пошатнулась у стола и тяжело, как старые люди, опустилась на. стул. Я спрятался за дверью. Мама тяжело положила руки на стол, уронила на них голову, и я услышал, как мелко-мелко задрожала посуда (из-за которой мы с Томкой поссорились, кому мыть). Мама рыдала, тяжело дыша и давясь слезами. Я вспомнил, что последние дни она почему-то очень нервничала. И нам с Томкой перепадало. Но чтоб так рыдать...

Я растерялся. Не знал, как мне быть. Почему-то в голове вертелась дурацкая заповедь: "Мы не выносим женских слез".

Мама всегда была сильной. Я помню, как в детстве она целовала своими прохладными губами ушибленное место и шептала; "Ты же не будешь плакать, Эдик, правда? Ты у нас мужчина, да?"

Я кинулся к маме. Не помню, что я говорил, как помог ей снять пальто. Она все шептала: "Сынок, я тебя испугала, да? Тихо, мы Тамару разбудим..."

Она уже не плакала, только иногда всхлипывала (и тогда так была похожа на Томку!). Я узнал, что у мамы умер больной, паренек, которому она недавно сделала операцию. Еще вчера он спросил: "Римма Николаевна, я доживу до паспорта?" А ночью... "ОН мог умереть, но мы его спасли, сказала мама. - И теперь, когда мы его спасли, он умер..."

Утром мы с Томкой быстренько помыли посуду, и я предложил ей после школы вместе сварить борщ. Она зыркнула глазами, но ничего не сказала.

Я решил: с сегодняшнего дня ни у кого никаких прозвищ. Надо, чтоб все по-честному. Подло предать человека. А разве изменить его имя не предательство?

Значит, теперь будет так:

Римма Николаевна - мама, мамочка.

Бабуся - Мария Степановна.

Фантомас, Женьшень - Евгений Евгеньевич.

Скафандр - Скориков Афанасии Андронович.

Андрей и Боря - я их иначе и не называл.

Андрей и Боря - Матюшина Борисом Михайловичем. Так он не против, ему даже нравится.

Роман-Газета - Рома Сидоров.

Минус - Руслан Филиппов.

У каждого человека свое имя. Как хорошо!

Был последний урок, и наша троица решила не расставаться. Прошли общие два квартала, Андрей предлагает: "Алё ко мне? Батя на БАМ укатил, в творческую командировку. Героических современников лепить.

Правду жизни искать. Мать на работе. Так что..."

Так что долго убеждать нас не пришлось. По дороге говорили о войне. Давно она закончилась, и нас вроде бы никак не коснулась. А стали считать - только мы трое потеряли в Великой Отечественной двух дедушек убитыми и одного пропавшим без вести. Еще нас поразило, что погибшие деды наши были моложе наших родителей, и представить их (знакомых нам по фотографиям) старыми невозможно. Дедушки без отчества!

Проклятая война. Мне так не хватает бабушки, а уж что такое дед, я и представить себе не могу...

Если б я не знал от Андрея, что у его "бати" есть в городе своя мастерская, можно было бы подумать, что в нее-то мы и попали. На столах, тумбочках, подоконниках, книжных шкафах, даже на холодильнике-глина, гипс, дерево. Торсы, ноги, головы. Словно разорванные в сражении человеческие тела. Люблю этот дом.

Здесь всегда пахнет боем.

В середине гостиной огромный палас. Как тут было не побеситься? Моя дипломатка полетела в угол, Борин портфель за ней, и мы схватились. Два раза чистыми приемами он положил меня на лопатки, но в третий...

"А в тебе, сынок, силенка просыпается", - пыхтя и отряхиваясь, похвалил он меня. Но я чувствовал: врет.

Просто поддался.

Мы, не сговариваясь, кинулись на Андрея. Наша древняя мечта: свалить эту колокольню. И на сей раз ойа рухнула!

Мы лежали на цветастом узорчатом паласе, потные и радостные. Андрей оправдывался: "Маленькая нехудожественная деталь. Я почти не сопротивлялся. Батю жалко. Вернее, его шедевры. Вы же гунны. Вам же ломать и топтать-высшая радость..."

Врет! Мы его честно победили.

- Вот и батя твой укатил на БАМ, - делая стойку на руках, сказал Боря. - Не пора ли и нам отчаливать?

Мы с Градом кое-что придумали...

- На БАМ? - Андрей от неожиданности даже сел. - Да туда один билет больше сотни стоит!

- Без денег вообще никуда не сунешься, - важно изрек Борис, снова растягиваясь на паласе рядом со мной. - Кроме того, на БАМе, я слышал, "сухой закон".

Это мне не подходит. А насчет денежек не беспокойся - вкалывать будем. Мне новая мачеха кое-какую работенку обещала. Она диспетчер на грузотоварной станции. С двумя такими бугаями, как вы, можно миллион...