Умирать вечно - Алейников Кирилл - Страница 35

Но тут Гоша показался вновь. На этот раз он держал в руке пистолет, направленный на меня.

— Васька помер, — обыденно сказал он.

Ника замерла. Тихо, спокойно она проговорила:

— Гоша, не глупи. Убери пушку…

— Семь человек из девяти, — не слушая ее, продолжал нараспев Гоша. — И все ради одного…

— Гоша!..

— Отойди, Ника. Я не хочу тебя зацепить…

— Гоша!..

— Отойди, прошу тебя… Надо воздать этому тупому щенку по заслугам…

— Не смей! — завизжала Ника.

Крик девушки был последним, что я слышал. Даже выстрел, и тот оказался для меня безмолвным, бесшумным и бесцветным, если не считать яркой вспышки неопределенного цвета и почти неощутимого толчка куда-то в лобную часть мозга…

Гоша выстрелил мне в голову…

ГЛАВА 16

Солнце так ослепительно сияло на горизонте, что пришлось сощурить глаза. Подсвеченные красным горы, остроконечные вершины и сглаженные конусы гордо высились вдали, такие вечные, такие непоколебимые…

Он стоял в поле среди высокой травы, погруженный в нее по пояс. Стебли сочных трав касались его рук, щекотали икры и щиколотки, обнаженные. В недалекой роще щебетали птицы, переливались всеми трелями, на какие способен их пернатый народ; отовсюду доносились звонкие позывные кузнечиков.

А он, привыкнув к яркому солнцу, теперь смотрел на него спокойно, широко открытыми глазами, в которых можно было прочесть все что угодно, в которых можно было утонуть, так и не достигнув дна. В его глазах отражалось солнце, но вместе со светилом глаза хранили полную темноту, настолько непроницаемую и бездонную, что, наверное, он и сам не смог бы постичь ее.

Кто я? Зачем мне суждено было появиться в этой вселенной? Зачем мне тот разум и та душа, которые достались от усопшего в незапамятные времена человека? Странные вопросы кружились роем деловитых пчел в его голове, жужжали и жужжали, и не было на них ответов. Он мог с уверенностью сказать, что знает очень многое из страшных тайн, очень… Но вместе с тем он не знал, казалось бы, элементарного. Он не знал, откуда пришел, как оказался в этом поле, греющийся лучами умирающего дня; не знал, почему считает себя и умершим, и живым одновременно… Странное ощущение, когда ты ни жив ни мертв; точнее — И жив И мертв…

Он не помнил своей жизни, некогда прожитой, не помнил то время, когда был обычным смертным, ходил по простой земле и делал все то, что положено делать простому человеку. Он знал, что был мужчиной, возможно, богатым, обладающим властью, но этим ограничивались знания о той жизни. Даже срок, когда он отошел в мир иной, был неизвестен. И отошел ли он в этот ИНОЙ мир, тоже оставалось загадкой…

Он сейчас переживал необычное ощущение воспоминания в воспоминании. Нечто схожее с ситуацией, когда спишь и видишь сон, в котором ты опять же спишь и видишь сон… Этакая петля, сложная и простая сразу, неуловимая и неясная, но притом четкая и почти осязаемая…

Что же было со мной потом, после той жизни? Что пришло на смену моему существованию в образе человека? Куда ушло то чувство умиротворенности и согласия, какое я питал ко всему окружающему, будучи живым? Потом было смятение. Смятение от непонятности происходящего, от ужаса утраты материального мира. Если бы вместе с телом погибла и душа, оставив лишь разум, он мог бы бесконечно созерцать динамичный мир людей и не думать ни о чем. Но разум отошел от тела вместе с душой, с той частичкой человека, которая способна чувствовать. Тело сгнило в земле, остальное же воспарило ввысь, к облакам… Эмоциональная составляющая бесформенного призрака не давала покоя, заставляла метаться из стороны в сторону в бесполезных попытках вновь коснуться камня, травинки, услышать пение птицы, вдохнуть аромат цветка, ощутить дуновение ветра. Он сходил с ума от утраты всего, что было для него жизнью. Он вновь хотел обладать телом, пусть телом ужа или лягушки, но лишь бы вернуться к жизни.

Ибо он не провалился в небытие, а завис между жизнью и смертью, оказался заточенным между небом и землей. Ибо он умер, как умирает все живое, отбыв свой срок на Земле. И после смерти он с трудом и с пришедшим после ужасом понял: смерть не настигла его в том смысле, в каком он понимал саму смерть. Он утратил лишь связь с миром материи и ощущений, с привычной реальностью, а вернее, с привычным восприятием реальности через органы чувств. Он утратил то единственное сокровище, то единственное самое заветное и ценное, какое имел.

Он утратил иллюзию свободы. Теперь-то он понял, что то была лишь иллюзия!..

Ведь материальная жизнь, как-никак, дает хотя бы ту самую иллюзию свободы. Там, где невозможно найти настоящее, лучше довольствоваться иллюзорным.

Наверное, от полного сумасшествия его и тогда — в воспоминании воспоминания, — и сейчас — просто в воспоминании — отделяло не так уж и много времени, но что-то произошло. Что-то неописуемое на словах, но вполне понятное чувственно, духовной сутью. Некий переход, стремительный полет в молочном океане сквозь невероятные пространства, сквозь звезды и галактики, сквозь непреодолимые доселе барьеры материального мира и физических ощущений.

В том полете он первый раз ощутил настоящую свободу. Он утратил самого себя, свое Я, растворился в безграничном океане неведомого и непознаваемого, потерял и разум и душу, перестал чувствовать и думать, ему больше не хотелось вновь вернуться к жизни, и он не гадал более о смерти. Ведь он не мог думать и не мог знать, что такое жизнь и что такое смерть. Он перестал существовать вообще, словно распался на кусочки, которые, в свою очередь, распались на более мелкие, и так до бесконечности. Распался карточный домик, рухнула башенка из детских кубиков, всё перемешалось и забылось навеки вечные…

Тогда он познал настоящую свободу.

Когда же он вновь обнаружил себя мыслящим, пришло глубочайшее горе. Нет, кричала душа, не надо мне новой жизни! Дайте то, что было! Дайте этот молочный океан, я жажду раствориться в нем вновь! Навсегда! Навечно!

Но океана больше не было. Вокруг цвели луга, пели птицы, и шелестела листва деревьев. Он, утративший себя однажды, вновь обладал телом, но воспринимал мир совершенно иначе. И не в том даже причина, что он стал видеть окружающее в более насыщенных тонах, а звуки обрели новые формы и размеры. Он мог парить в небе подобно птице, мог гулять по морскому дну подобно крабу, мог понимать язык зверей и обходиться без пищи и воды. Он был тем же самым существом, некогда умершим, прошедшим прекраснейшее забытье в океане молочного хаоса, но вместе с тем он был другим. Поначалу перемена обрадовала, он возликовал, ведь посчитал, что обрел-таки свободу, пусть непохожую на молочный океан, но все же пьянящую, заставляющую все внутри беспрестанно дрожать от возбуждения и счастья.

Лишь много позже пришла мысль, что вместо свободы вновь получил заточение. И, вероятно, вечное…

Летать среди птиц и бродить по морскому дну быстро наскучило. Звери не могли стать хорошими собеседниками, они говорили лишь о своих заботах. Плоды диковинных деревьев, так приятные когда-то, казались теперь кислыми или вовсе пресными. Даже два огромных крыла на спине, которые поначалу так нравились и так забавляли его, осточертели до невозможного. Он не мог бы сказать, что эта новая жизнь, этот сказочный, воистину чудесный мир, в котором обрела второй шанс его сущность, был хуже прежней. Нет, наоборот, здесь было гораздо лучше, ведь ни боли, ни каких бы то ни было страданий он теперь не испытывал. Даже голод или жажда, так привычные когда-то, были здесь чрезвычайно редкими гостями.

Он опять думал лишь о том океане, о том моменте, когда перестало существовать какое-либо упоминание о нем самом. Смерти нет, пришла скорбная мысль. Смерть ведет лишь в это диковинное, но похожее на запертый сундук место. Даже сойти с ума не получалось в сундуке, не получалось убиться, камнем рухнув с головокружительной высоты, не получалось наполнить легкие водой или отравиться ядовитым плодом. И звери не желали нападать на него, даже тогда, когда он принимался нещадно их истреблять.