Этим утром я решила перестать есть - Жюстин - Страница 17

Она мчится к срыву с карамельными пирожными с заварным кремом. После чего найдет туалет и освободится от последствий обжорства. Инфернальный цикл.

Мы обещали писать друг другу, и я получаю от нее весточки. Она вернулась домой, встретилась с дочкой, она довольна, желает мне много мужества и добавляет: «Я знаю, что у тебя все получится». Банальные слова, написанные мелким детским почерком, на банальной почтовой открытке со зверюшкой, которая говорит: «Я целую тебя сто раз».

Я отвечаю ей, что у меня все хорошо, что у меня новая соседка, милая, но немного странноватая. Сесиль отвечает, что у нее опять были приступы: «Вчера я немножко сорвалась, наелась пирожных с заварным кремом и кремовых десертов, но все наладится. Диетолог придет ко мне на дом».

Я вышла из больницы на восемь недель позже Сесиль. За эти два месяца я получила десяток писем, в шести или семи из них говорилось о приступах. В последнем письме, которое я получила, уже покинув больницу, Сесиль писала, что дела идут не очень хорошо. Я догадываюсь, что это «не очень хорошо» опаснее, чем можно подумать. Сесиль пишет о новой госпитализации через неделю. Я желаю ей мужества, надеюсь скоро ее увидеть, приглашаю войти в состав группы слова профессора.

Я отправила ей письмо в пятницу утром, а в пятницу вечером узнала, что она умерла.

28 октября 2005 года, черная метка. Вечером я пришла на собрание группы слова профессора. Увидев меня, он прервался на полуслове.

— Жюстин, напомни мне о том, что позже нам надо поговорить.

Он взял меня за руку и отвел в соседнюю комнату.

— Я должен сообщить тебе плохую новость. Ты помнишь Сесиль, твою соседку по палате? Ее нашли мертвой в постели, она опустошила себя рвотой. Нехватка калия, сердечный приступ.

Меня словно ударили дубиной по затылку. Я заливаюсь слезами.

Ее мама увидела на кровати (рядом с неподвижным телом дочери) одно из моих писем. Потом она прочла ее дневник, нашла нашу переписку. Сесиль оставила мне следующие слова: «Даже если я не выкарабкаюсь, я очень хочу, чтобы выздоровела Жюстин, потому что я очень люблю эту девочку, она — чудо».

Мама Сесиль не знала, как поступить. Должна ли она сообщать мне об этом или нет? Нужно ли ей мне звонить? Профессор избавил ее от тяжких сомнений и предупредил меня. И вот я оплакиваю подругу по несчастью. А мое последнее письмо? Оно не помогло, оно ушло к живой, а пришло к постели мертвой. Ее последний приступ с карамельными пирожными с заварным кремом стоил ей жизни. У Сесиль было мало друзей, а я ее выслушивала, не осуждала ее поведение и ограничивалась простыми пожеланиями: «Будь внимательней к себе», «Заботься о своем здоровье».

Я не мешала ей устраивать приступы рвоты, я не доносила на нее врачам и считаю такие вещи недопустимыми. В любом случае, следить за больными должен специалист по питанию. Но я поддерживала ее, уговаривала ходить куда-нибудь, снова начать работать. Она так хорошо ко мне относилась, я думаю потому, что заболела где-то лет в семнадцать и я напоминала ей ее саму в этом возрасте. Сесиль надеялась, что я поправлюсь, потому что у меня болезнь только началась, не то, что у нее, страдавшей, к несчастью, уже слишком давно. Шестнадцать лет нездоровья, тревог, навязчивых неврозов, кризисов, худобы и постоянной рвоты. Я думаю о ее матери, о маленькой одинокой дочке, такой хорошенькой на фотографии, украшавшей стену палаты. Я пишу бабушке дочери Сесиль, спрашиваю о новостях, я словно чувствую свою ответственность за эту ужасную смерть.

В конце концов у меня не остается больше слез.

Я прихожу в гнев. Я должна была… не знаю… поговорить с ее матерью, вмешаться, сделать что-нибудь… Но что? Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что она бессознательно стремилась к смерти, что змея душила ее день за днем все эти годы, что у Сесиль не было сил избавиться от нее. Как многие из нас, она не верила в неизбежность смерти. Я вспоминаю время, когда я сама наивно думала: «Если я начну умирать, я поем и не умру…»

Сесиль, в отличие от меня, не повезло. Внешне она казалась веселой и возбужденной, но я чувствовала, что это проявления болезни. Я находилась в больнице, восстанавливая силы, в предчувствии трудного, но совершенно реального выздоровления. А у Сесиль был другой случай. Я не понимала ее внутреннего состояния, не знала ее прежних страданий, и, несмотря на то что эта смерть вызывала у меня гнев, я была вынуждена остаться лишь беспомощным ее свидетелем. Она посвятила мне несколько строк в своем дневнике, значит, она почувствовала во мне силу, о присутствии которой я сама не подозревала.

В то время я начала открываться другим людям.

Я разговаривала с ними, меньше прятала свои мысли. Госпитализация стала для меня началом конца болезни. Я была на правильном пути, Сесиль уловила проблеск надежды, который когда-то видела и сама. А может быть, и не видела…

Узнав обстоятельства смерти Сесиль, я некоторое время все равно не могла в нее поверить. Я думала, что, возможно, меня просто хотят напугать, говоря, что она опустошила себя рвотой, что у нее обнаружилась нехватка калия, за которой последовал сердечный приступ. Если бы я не знала подробностей, я решила бы, что это самоубийство. И такая мысль до сих пор иногда приходит мне в голову, поскольку нарушения режима питания, если их вовремя не остановить, являются неосознанным, медленным и неявным самоубийством — ежедневным страданием.

Это была после кончины моей прабабушки вторая встреча со смертью в моей жизни. И в случае с Сесиль меня терзала мысль о моем письме на постели, письме двухнедельной давности. Она терзает меня и поныне. Ведь это значит, что Сесиль рассчитывала на меня, что она любила меня, а я, мне кажется, не была достаточно внимательна к ней. Я не понимала, насколько она была одинока. Потом я очень часто писала ее матери, чтобы дать ей почувствовать: у меня достаточно мужества для того, чтобы сражаться за двоих и победить. В ответ я получила написанные Сесиль стихи и фотографию, на которой она была еще здоровой. Я до сих пор думаю о ней. То же самое могло случиться и со мной в безумный период веса в сорок килограммов, в тот день, когда я летала по дому над мебелью в белом тумане. Отсутствие давления, обезвоживание… Сердечный приступ в шестнадцать лет — какой кошмар! Ведь тогда я была примерно в таком же состоянии, что и Сесиль, и непоправимое легко могло произойти. Но я согласилась на скучную рутину больницы, на бесконечные дни, прерываемые лишь появлением подносов с едой, я терпела зонд без мешков с дополнительным питанием, из-за этого, казалось бы, бесполезный, но предохраняющий меня от возможных приступов рвоты.

Поправлюсь ли я?

Весы

В моих письмах к Сесиль я говорила о своей новой соседке по палате, которая мне казалась странной. Она просит меня доедать ее обеды и никогда не оказывает подобной услуги мне. Она никогда не ест хлеб, продукты, содержащие крахмал, а также паштет, рис, картошку и сыр. Она заканчивает еду одновременно со мной, но в желудок к ней мало чего попадает.

— Поль, давай, постарайся, ешь, как следует. Хотя бы немного мяса, немного сыра.

— Я не могу, я не хочу… Жюстин, доешь, пожалуйста.

Я от этого толстею. В восьми случаях из десяти я съедаю двойную порцию. Оба подноса пусты, вычищены, сияют. Особенно мой. На моей тарелке нет ни следа пищи. Я не оставляю ни ложки овощей, ни кусочка хлеба. Где прошла Жюстин — не остается ни крошки. Это — часть моих компульсивных навязчивых расстройств. Когда я прихожу к новому психологу, она сосредотачивает внимание на этой моей потребности постоянно все убирать и чистить. Я должна избавиться от нее, нужно терпеть наглое присутствие на тарелке кусочка мяса или корочки хлеба и не отвечать на вызов немедленным их поеданием. Я часто не выдерживаю. Откуда появилась эта мания? И, кстати, не единственная. Стремление к перфекционизму, к порядку всегда было моей особенностью. Переписывать домашние задания, мыть посуду, убирать в доме, расставлять, классифицировать, считать все, что поддается счету, с точностью до дроби… Меня лично это не тревожит. Мне это нужно. Но, по мнению психолога, я нуждаюсь, скорее, в небольшом беспорядке! В отдыхе.