Княжна Джаваха - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 39

— Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом реветь! — крикнула я и вышла из дортуара, сильно хлопнув дверью.

Она, однако, еще раз попыталась подойти ко мне в коридоре. Но и тут я вторично оттолкнула бедняжку.

Грустно, опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я еще долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне (она дежурила за больную классную даму в дортуаре пятых), не усмирила водворившегося в мою душу беса.

— Что это, Нина, с вами? Вы как будто расстроены? — спросила она обычным ей покровительственным тоном.

— Оставьте меня, все оставьте! — капризно твердила я, кусая губы и избегая ее взгляда.

— В самом деле, вас следует оставить, Нина: вы становитесь ужасно несносной, — строго произнесла Ирэн, очевидно, обиженная моим резким ответом.

— Ну, и слава Богу, — совсем уже нелепо, по-детски пробормотала я и, передернув плечами, побежала в спальню, желая спрятаться и остаться наедине с моим маленьким горем.

Каково же было мое изумление и негодование, когда я увидела мою Люду, моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей Крошкой — моими злейшими врагами!.. Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорою с Людою, чтобы, назло мне, привлечь ее к себе и сделать ее подругою, товаркою. Их я поняла, но Люда, Люда, как она согласилась подружиться с ними?.. Неужели она не догадалась, сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему и без того измученному сердцу? А я так любила ее!..

Я была возмущена до глубины души, возмущена и против Ивановой, и против Марковой, и против Власовской — против всех, всех. Я не помню, что я крикнула им, но, вероятно, что-нибудь обидное, потому что Власовская испуганно заморгала своими вишневыми глазами, а ангельское личико Марковой исказилось злой гримаской.

Месть Крошки удалась на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных, негостеприимных институтских стенах.

Глава VIII

Из-за вороны друзья на всю жизнь

Потянулись ужасные дни… Назло Люде я подружилась с Бельской. Наши шалости превосходили все прежние. Бельская была хитра на выдумки и изворотлива, как кошка. Мы бегали, беснуясь, по всему институту, кричали до хрипоты в часы рекреации, не боясь начальства, гуляли на половине старших. Растрепанные, хохочущие, крикливые, мы обращали на себя всеобщее внимание… Классные дамы удивлялись резкой перемене в моем характере, но не бранили меня и не взыскивали. Я была общей любимицей, да к тому же многое приписывалось моим нервам и острым проявлениям тоски по родине.

— Что с вами, Нина, — удивлялась Ирочка, глядя, как я, вся красная от беготни, неслась к ним на половину, вопреки запрещению синявок.[46] — Я не узнаю вас больше!

— Я веселюсь, фея Ирэн, — смеялась я, — разве бедным маленьким седьмушкам запрещено веселиться?

Если б она знала, как я была далека от истины! На глазах класса, в присутствии ненавистной Крошки, ее оруженосца Мани и еще недавно мне милой, а теперь чужой и далекой Люды, я была настоящим сорвиголовою. Зато, когда дортуар погружался в сон и все утихало под сводами института, я долго лежала с открытыми глазами и перебирала в мыслях всю мою коротенькую, но богатую событиями жизнь… И я зарывалась в подушки головою, чтобы никто не слышал задавленных стонов тоски и горя.

— Папа! — часто шептала я среди ночного безмолвия. — Милый, хороший, дорогой папа, возьми меня отсюда… Увези меня отсюда! я теперь одна, еще больше одна, чем была раньше. Была Люда — нет Люды. И снова темно, мрачно и холодно в институтских стенах…

А Люда спала сном праведницы тут же рядом со мною, но, безусловно, чужая для меня и близкая Ивановой и Крошке, которых я презирала всеми силами души…

Наутро я встала с новым запасом шалостей в голове и с гордостью проходила мимо ненавистной «тройки», дружески обняв Бельскую.

Первый снег в этом году выпал в начале ноября… Я точно обезумела… Всю большую перемену мы взапуски гонялись с Бельской по последней аллее, куда младшим было строго запрещено ходить.

В один на редкость выпавший полуосенний, полузимний морозный денек, во время прогулки, мы были привлечены жалобным карканьем большой черной вороны.

Ворона была противная, злющая, но ей перебили крыло и лапку, и этого было достаточно, чтобы разжалобить сердца сердобольных девочек.

— Джаваха! — крикнула Бельская, — давай поймаем ворону, накормим и вылечим ее.

Сказано — сделано. Не привыкшая останавливаться перед раз задуманным решением, я храбро полезла в рыхлый снег и протянула руку за вороной. Но глупая птица не понимала, казалось, моих добрых намерений. Прихрамывая, она заковыляла от нас по всей аллее, точно мы были ее злейшие враги.

— Держи, Белка, забеги слева, — отдавала я краткие приказания моему адъютанту, как Крошка прозвала в насмешку мою новую подругу.

— Берегись, Нина, синявка идет.

— Э, пустое! — лихо крикнула я. К общему удовольствию собравшихся вокруг нас зрительниц, ворона была поймана и закутана в казенную шаль. С величайшими предосторожностями мы понесли ее в класс.

— Кого хороните? — насмешливо крикнули нам наши всегдашние враги шестушки при виде оригинального шествия.

— Закрой ее, закрой, — шептала Бельская, — а то они насплетничают инспектрисе…

До класса нашу новую protege мы донесли благополучно, усадили или, вернее, втиснули ее в корзину и, увязав веревками поверх оберточной бумаги, поставили в угол за географическую карту.

Следующий класс был батюшки. Уже в начале урока по партам путешествовала записочка с вопросом; как назвать ворону? Внизу уже стояла целая шеренга имен вроде: Душки, Cadeau, Orpheline, Смолянки и Amie, когда, осененная внезапной мыслью, я подмахнула под выше написанными именами «Крошка» и, торжествуя, перебросила записку Краснушке.

Едва последняя успела развернуть бумажку, как из-за угла послышалось отчаянное и продолжительное карканье… Мы замерли от страха… М-lle Арно бросилась в угол, но не успела заглянуть туда, как ворона внезапно вылетела из-за карты и стала носиться с отчаянным карканьем по всему классу. Вышло что-то невообразимо скверное.

Арно гонялась за вороной, мы за Арно, невероятно шумя и толкаясь, а батюшка, потеряв нить рассказа о трогательных страданиях благочестивого Иова, смотрел с печальной улыбкой на всю эту суматоху.

Неожиданный звонок дал новое направление событию. Пугач, грозно потрясая седыми буклями, бросилась к инспектрисе — докладывать о преступлении. Лишь только смущенный не меньше нас батюшка вышел из класса, поднялся спор, шум, крики…

Решили следующее:

1) Меня не выдавать ни под каким видом.

2) Ворону, унесенную классной девушкой Феней, продолжать кормить и воспитывать в саду.

3) Просить прощения у батюшки за нарушение порядка в его классе.

Едва девочки успели обсудить и одобрить предложенные Бельской пункты, как в класс вошла инспектриса. Очень высокая, очень сердитая и очень болезненная, она не умела ни прощать, ни миловать. Это была как бы старшая сестра нашего Пугача, но еще более строптивая и желчная.

На ее строгий вопрос, кто принес птицу, — мы отвечали дружным молчанием.

Новый вопрос — новое молчание. Пугач стояла тут же и злорадно шипела:

— Очень хорошо… прекрасно… бесподобно…

Ничего не добившись, инспектриса ушла, бросив нам на прощание зловещее и многозначительное: «eh bien, nous verrons».[47] Это зловещее «nous verrons» не предвещало ничего хорошего, и хмурые, понуренные пошли мы завтракать в столовую.

— Что-то будет? Что-то будет? — в тоске шептали более робкие из нас.

— Крошка насплетничает, вот что будет! — сердито крикнула я и вдруг чуть не вскрикнула от изумления. В столовую вошла Люда… но не прежняя тихонькая, робкая Люда, а красная, как пион, с разгоревшимися глазами и гордо-вызывающе поднятой головой. Но что показалось мне удивительнее всего — Люда была без передника. Она не прошла на свое место за столом, а встала на середине столовой, как наказанная.