Джаваховское гнездо - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 23

Снова звучат мелодично тихие струны, снова невидимая арфа поет там, за занавеской.

В кунацкую опять вышли гости.

В голубой горнице только Леила-Фатьма и Курбан-ага.

Пот градом катится по смуглому лицу кабардинского князя. Слова с трудом выдавливаются из его груди. Он заметно смущен.

— Так по нраву, говоришь, пришлась тебе моя девочка, повелитель? — лукаво посмеиваясь, спрашивает Леила-Фатьма.

— Так по нраву пришлась, старуха, что жениться на ней думает Курбан-ага.

Нескрываемая радость озаряет морщинистое лицо Леилы — Фатьмы.

— Готовь богатый выкуп, ага, готовь калым за невесту. Недешевый калым возьму за Даню. Сам видал, как поет и пляшет она, и как хороша… Между гуриями рая ее место, не на земле.

— Князь Курбан-ага никогда не был скупым, старуха. Ты получишь столько, что и во сне не снится тебе. Приготовься. На обратном пути через месяц заеду за невестой. Можешь открыть ей ее счастливую судьбу. Не простой кабардинкой будет она. Высокая ждет ее доля. Княгиней, женой славного кабардинского князя Курбана-аги. Через месяц сыграем свадьбу.

— А деньги, деньги! Выкуп! Калым за невесту! — Слова Леилы-Фатьмы, как осы, с жужжанием вылетают изо рта.

— Не бойся. Вот треть калыма в задаток. Остальное перед свадьбой, в Кабарде, куда возьму тебя и ее.

Несколько десятков золотых монет сыплется в подставленную Фатьмой полу бешмета.

— О, как ты щедр, повелитель! Да хранит тебя Всевышний от всякого зла!

И снова лицо ее делается алчным и страшным, как у горной волчицы.

Ночь. В «Совьем гнезде» давно спят. Спят гости в кунацкой, спит прислуга во дворе.

За тафтяной занавеской, на ложе, прикрытом козьим мехом, разметавшись, спит Даня. Ее лицо бело, как ткань ее хитона. Крупные капли пота выступили на лбу. Страшные кошмары душат ее. Чья-то тяжелая, как камень, воля давит ее мозг и душу.

Даня мечется на своих мехах, одурманенная дымом амбры и курений, время от времени выкрикивая бессвязные слова.

Как ей тяжело, тяжело во сне! Ведь во сне повторяется все, пережитое наяву.

Острые, как иглы, вонзаются в нее глаза Леилы-Фатьмы. Чернеет глубокий, восторженный взгляд аги.

— Душно! Душно! — кричит она. — Пустите меня на волю! На волю!

Леилу-Фатьму беспокоит этот крик.

Она оставляет свою горенку, где только что пересчитывала полученные сегодня от Курбана-аги деньги, и проходит за тафтяную занавеску.

С минуту стоит, любуясь хрупким существом, потом медленно кладет ей на лоб холодную, крючковатую руку.

— Засни. Забудь. Все забудь. И да хранят тебя светлые джинны за то, что обогатила ты Леилу-Фатьму, моя роза прекрасная, кабардинская княгиня моя.

И под холодным, скользким прикосновением смуглых пальцев затихает Даня, и мучительные кошмары ее переходят в глубокий, спокойный сон.

Целые дни и ночи идут дожди.

Кура налилась до краев водою и почернела. Низкая часть берега залита ею. Амед убрал свой паром подальше и, привесив безграмотную записку у перевоза: «Нэт периправы», пошел на время в помощники к Павле, убирать персики и виноград.

Чинары жалобно стонут в саду днем и ночью. Дождь сечет их зеленые ветви, гибкие прутья молодого орешника и тополей. Столетние каштаны, обрызганные влагой, плачут. Азалии и розы умирают медленно на куртинах. В винограднике янтарным и малиновым соком, точно кровью, наливаются плоды. Вязко и грязно в саду. Сбегают ручьи вдоль полей. Шумит под обрывом зловеще и грозно Кура.

Под окном рабочей комнаты сидит Валь, тщательно отмеривая циркулем. Он что-то чертит. Дождь, хлещущий о стекла, по-видимому, нимало не тревожит его. Валь напевает себе под нос и усиленно выводит на бумаге черту за чертой.

Теперь уже решено окончательно — Валь хочет быть инженером. Он просит «друга» отдать его в реальное училище в Тифлисе, потом уедет в Петербург, будет учиться долго и упорно, вернется сюда и устроит мост на Куре, такой, который не снесло бы ни ветрами, ни бурей.

О, как будут тогда гордиться им, Валем, тетя Люда, Андро и «друг», и сестра его Лида, которая кочует за границей из одного университета в другой!

Перед мысленным взором Валя встает такой мост, высокий, могучий, крепкий. Чертеж его он уже составил на бумаге.

Он так увлекся своей идеей, что ничего не видит и не слышит.

— Валь! Валь!

— Что такое? Тебе тоже нравится он, не правда ли?

— Кто он? Ты бредишь.

— Мост! Мост на Куре!

Сандро стоит перед товарищем, ничего не понимая.

— Какой такой мост? Очнись, ради Бога, Валь! Ты спишь.

— Ах, да! Я забылся. Это ты, Сандро? Здравствуй.

— Опомнись, голубь, теперь время прощаться. Уже вечер. Но не в том дело. О, как ты рассеян, Валь.

Лицо Сандро хмуро и печально. Сурово сжаты брови над черными безднами глаз. Он подходит близко, почти в упор к товарищу, кладет ему руки на плечи, потом голосом, исполненным страдания, говорит:

— «Друг» опять молчит сегодня. Молчит и тоскует. О, Валь, это невыносимо. Если еще день продолжится это, я не вынесу и… убегу искать Даню.

— Но ее уже искали всюду. Нигде не нашли.

— Но я не могу видеть лица княжны. В нем стало все темно, как в могиле. Пойми. Мы любим ее все больше жизни и не можем помочь ничем.

— К сожалению, ты прав. Не можем.

— А главное, она одна так гордо несет свое горе. Скрывает от нас, от тети Люды, князя Андрея, ото всех. Ты не знаешь, Валь, что бы я дал, чтобы ее успокоить. Помнишь, как она рыскала по горам верхом, обыскивая окрестности, в надежде найти девочку? Теперь надежда исчезла, и она страдает. Страдает наш бедный любимый, великодушный, «друг».

Последние слова срываются с такой силой с губ Сандро, что Валь невольно хмурится, поджимает губы.

— Что делать, Сандро, что делать?

Они задумываются оба, каждый ушедши в себя. Потом Валь начинает снова:

— Девочку не найти. Ага-Керим и «друг» с князем Андреем и нами изъездили все окрестности. Тетя Люда права: Дане наскучила наша жизнь, и она уехала в Петербург.

— От этого не легче «другу», Валь. Эта девочка своим глупым поступком отравила ей жизнь. Я слышал нечаянно, как она говорила тете Люде нынче: «Если бы только знать, что она в хороших, надежных руках. Я дала слово ее умирающей матери не отпускать ее от себя, пока не встанет она прочно у входа в жизнь. А теперь…» Ах, если бы ты знал, Валь, как дрожал ее голос! Я думал в тот час, что сойду с ума.

— Надо развлекать ее, Сандро. Вот девочки устраивают спектакль. Превратили в театр зеленую саклю, будут играть. Мы тоже придумаем что-либо. Я выстрою мост. Честное слово.

Стук в окно прерывает речь Валентина.

— Кто там? Что за таинственность, когда существуют двери?

— Мальчики, откройте! Ради Бога, откройте поскорее окно!

К стеклу извне прикладывается мокрое, все залитое дождем лицо Маруси. Русые волосы завились от сырости в крупные кольца. Глаза расширены настолько, насколько может волнение расширить маленькие серенькие Марусины глаза. Губы дрожат.

— Вот еще новость! Очаровательная Мария в роли горного душмана хочет прыгать в окно! — произносит Валь и с насмешливой улыбкой распахивает раму.

— Что это? Вы, кажется, намерены пустить слезу. Но ведь и без того лужи в саду, прелестная богиня! — говорит он полу сердито, полушутливо.

Но Маруся ни одним словом не отвечает на насмешку. Упирается руками в подоконник и, поднявшись на мускулах, сильная, ловкая, как заправский мальчуган, прыгает в комнату.

Ее ноги в мокрых ботинках оставляют грязный след на чистом полу «рабочей».

— Вот это уже совсем некстати, — морщится Валь. — И зачем, скажи на милость, ты, Маруся, лезешь в окно, как разбойник?

Маруся молчит, глядит тупо, будто ничего не понимая, вдруг закрывает лицо руками и заливается слезами.

Это так необычайно, что плачет всегда веселая радостная, восторженно настроенная Маруся, что мальчики поражены. Будь это Гема — другое дело. Гема готова «точить слезу», по выражению Валя, по пустякам каждую минуту. Но Маруся…