Сын Альбиона (Жена-дитя), (Жена-девочка) - Рид Томас Майн - Страница 74

Сэр Джордж, как обычно, лежал в библиотеке. Диван передвинули к окну, чтобы он мог наслаждаться красотой великолепного заката: окно выходило на запад.

Бланш сидела с ним рядом, оба молчали. Поправив его подушки, она устроилась в ногах на диване. Как и он, она смотрела на закат, окрасивший облака в алый, пурпурный и золотой цвета.

Была середина зимы, но в рощах Вернон-парка это было незаметно. Листва здесь никогда не опадает, газоны вечно зеленеют, и поэтому окружающая поместье территория постоянно имеет весенний вид.

Повсюду весеннее птичье пение, на высоких деревьях кричат зяблики, из ветвей лавров и калины доносятся голоса дроздов, и малиновка под окном поет свою простую песенку.

Тут и там от дерева к дереву перелетают фазаны, заметные по своему яркому оперению; выбегает из норы в лощине заяц. Дальше на пастбищах видны гладкие коровы. Прекрасная картина, особенно прекрасной должна она казаться взгляду владельца.

Однако сэр Джордж, который, возможно, смотрит на все это в последний раз, словно ничего не видит. Мысли его полны горечи и тревоги.

Он задает себе вопрос: кто будет его наследником, кто продолжит его славный древний род?

Наследницей будет его дочь Бланш — поскольку у него нет ни сына, ни других детей, и наследственный майорат[171] заканчивается вместе с ним.

Но Бланш может недолго носить его имя, какое же имя она примет? Чей герб будет изображен поверх герба Вернонов?

Сэр Роджер думает о Скадаморе. Он давно о нем думает, он надеялся и хотел этого союза, но теперь, когда к нему приближается смерть, он очень сомневается в осуществимости такого объединения гербов.

Раньше и до самого последнего времени он считал это объединение вполне возможным. Думал о том, как его осуществить. Намекал Бланш на то, что может заставить ее повиноваться. Однако он обнаружил, что все его усилия тщетны, и именно об этом он сейчас думал. Все равно что приказать солнцу перестать садиться, или птицам отказаться от их неброской красоты. Можно смягчить антипатию, но нельзя уничтожить ее окончательно. Как ни послушна его дочь, отцовской власти и всех сил земли не хватит, чтобы заставить ее преодолеть антипатию к ее кузену Скадамору.

И никакими силами не удастся заставить Бланш забыть о капитане Мейнарде. Его образ по-прежнему у нее в сердце, такой же яркий, как при первой встрече, такой же свежий, как в тот час, когда они стояли в тени гималайского кедра. Отец знал это. А если бы и не знал, подсказали бы ее щеки, которые с каждым днем становились все бледнее. Но он знал или подозревал, и теперь настало время убедиться.

— Бланш! — сказал он, поворачиваясь и нежно глядя ей в лицо.

— Да, отец? — Она произнесла это вопросительно, думая, что больному что-то нужно. Но вздрогнула, увидев его взгляд. В нем что-то гораздо большее.

— Дочь моя, — сказал сэр Джордж, — скоро меня с тобой не будет.

— Дорогой отец, не говори так!

— Это правда, Бланш. Врачи говорят, что я умираю. Я и сам это знаю.

— О, отец, дорогой отец! — воскликнула она, вскакивая, опускаясь на колени перед диваном и закрывая лицо прядями волос и руками.

— Не плачь, дитя мое! Как это ни больно, но тут ничего не поделаешь. Такова судьба всего живого в мире, я не могу быть исключением. Это всего лишь переход в лучший мир, где с нами Бог и где, как нам говорят, нет больше слез. Возьми себя в руки. Садись и слушай: я должен тебе кое-что сказать.

Она, всхлипывая, повиновалась. Сердце ее готово было разорваться.

— Когда я умру, — продолжал он, дождавшись, когда она слегка успокоится, — ты, дочь моя, унаследуешь все поместье. С сожалением должен сказать, что оно заложено. Тем не менее, когда будут выплачены все долги, останется значительная сумма — достаточная, чтобы обеспечить тебе жизнь, к которой ты привыкла.

— О, отец! Не говори о таких вещах! Ты причиняешь мне боль!

— Но я должен, Бланш, должен. Ты должна все это знать, а я должен знать…

Что он должен знать? Он помолчал, словно не решаясь продолжать.

— Что, папа? — спросила она, вопросительно глядя ему в лицо. Краска на щеках свидетельствовала, что она догадывается. — Что ты должен знать?

— Моя дорогая дочь! — сказал он, уклоняясь от прямого ответа. — Разумно предположить, что когда-нибудь ты сменишь имя. Я был бы несчастлив, если бы считал по-другому, и я буду счастлив, зная, что ты заменишь свое имя на иное, достойное дочери Вернона, имя человека, который заслуживает стать моим сыном!

— Дорогой отец! — воскликнула она, снова начиная плакать. — Прошу тебя, не говори со мной об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Знаю! О, отец, этого никогда не будет!

Она думала о фамилии Скадамор и о том, что никогда не будет ее носить!

— Возможно, ты ошибаешься, дочь моя. Я не имел в виду определенное имя.

Ее большие голубые глаза, потемневшие от слез, были вопросительно устремлены на его лицо.

Она молчала — ждала, чтобы отец объяснил свои слова.

— Дочь моя, — сказал он, — мне кажется, я понимаю, о ком ты подумала. Ты возражаешь против имени Скадамор? Я прав?

— Я предпочту оставаться со своим собственным — с твоим — всю жизнь. Дорогой отец! Я сделаю все, что ты мне прикажешь, даже это! Но неужели ты заставишь меня совершить поступок, который на всю жизнь сделает меня несчастной? Я не могу, не могу любить Фрэнка Скадамора, а без любви как я могу?..

Женский инстинкт, руководивший девушкой, словно покинул ее, она снова разрыдалась.

Сэр Джордж тоже больше не мог сдерживать слезы и сочувственное выражение.

Отвернувшись, уткнувшись лицом в подушку, он плакал так же сильно, как она.

Но печаль не может длиться вечно. Даже самое чистое и самое сильное горе рано или поздно кончается.

Умирающий знал, что принесет утешение и ему, и его дорогой благородной дочери — она стала ему еще дороже из-за великодушного обещания, которое только что дала.

В последнее время его взгляды на будущее постепенно менялись. Могильная тень, в которую он погружался, затмевала и гордость прошлым, и великолепие настоящего. Затронула она и его честолюбивые надежды на будущее.

В результате изменились взгляды сэра Джорджа, общественные и политические. Он мысленно видел человека, который представляет эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. Но на смертном одре он больше не испытывал к нему ненависти, отчасти потому, что раскаялся в своем поступке, отчасти же потому, что знал: этот человек по-прежнему в сердце его дочери. И знал, что дочь никогда не будет счастлива, если не обнимет этого человека.

Она пообещала ему самопожертвование — обещала благородно. Достаточно одного слова, одного приказа, и она исполнит свое обещание!

Произнесет ли он это слово?

Нет! Пусть герб Вернонов исчезнет из геральдических записей! Пусть сольется с плебейскими символами республики! Лучше это, чем обречь своего единственного ребенка, свою дочь на вечную печаль!

В этот решающий час он понял, что дочь его должна обрести счастье.

— Ты не любишь Фрэнка Скадамора? — спросил он после долгого перерыва, когда к нему вернулась способность говорить.

— Не люблю, отец, не могу.

— Но ты любишь другого? Не бойся говорить откровенно, дитя мое. Ты его любишь?

— Да!

— И этот другой — капитан Мейнард?

— Отец! Я однажды уже призналась тебе в этом. Я сказала тебе, что люблю его всем сердцем. Неужели ты думаешь, что мои чувства могли измениться?

— Достаточно, моя храбрая Бланш! — воскликнул больной, гордо поднимая голову с подушки и с восторгом глядя на дочь. — Достаточно, моя самая дорогая Бланш! Приди ко мне в объятия! Обними твоего отца — твоего друга, который скоро не сможет быть рядом с тобой. Но это не станет моей виной, если я оставлю тебя в руках другого человека — возможно, он сумеет лучше беречь тебя!

Такое проявление страстных отцовских чувств помешало ему продолжать.