Бремя любви - Кристи Агата - Страница 25

Она с вызовом посмотрела на него. Как ни странно, ее утешило, когда он спокойно и твердо сказал:

– О да. С вами что-то не в порядке. Это очевидно.

Она отодвинула бокал с бренди и сказала:

– Можно я расскажу о себе?

– Если хотите.

– Может, тогда я сумею понять, когда же все пошло не так.

– Да, это помогает.

– В моей жизни все было очень мило и очень обыкновенно. Счастливое детство, милый дом. Я ходила в школу, делала все, что полагается, со мной никто никогда не обращался скверно; может, для меня было бы лучше обратное. Возможно, я была избалованным ребенком, хотя я так не считаю. После школы я шла домой, играла в теннис, танцевала, встречалась с молодыми людьми и гадала, какой работой заняться, – все очень обыкновенно.

– Выглядит как вполне прямой путь.

– А потом я влюбилась и вышла замуж. – Ее голос слегка изменился.

– И жили счастливо…

– Нет. Я любила его, но часто бывала несчастна. Вот почему я вас спрашивала, насколько это важно – быть счастливым.

Помолчав, она продолжала:

– Трудно объяснить. Я была не слишком счастлива, но все равно все было прекрасно: я этого хотела, сама это выбрала. Я вступила в эту жизнь не с закрытыми глазами.

Конечно, я его идеализировала – как же иначе? Помню, однажды я проснулась очень рано, было часов пять. Это холодное, трезвое время, правда? И я поняла, я увидела, каким будет мое будущее, увидела, каков он эгоистичный, безжалостный, но в то же время – очаровательный, веселый и легкомысленный – и что я люблю его, как никто, и скорее согласна быть несчастной замужем за ним, чем жить в покое и довольстве без него. И я подумала, что, если мне повезет и я буду не слишком глупа, я смогу справиться. Я признала тот факт, что люблю его больше, чем он когда-либо сможет полюбить меня, и что не надо требовать от него больше того, что он может дать.

Она остановилась, потом продолжала:

– Конечно, тогда я сказала это себе не так внятно, как теперь, но это чувство у меня было. Потом я опять восхищалась им, приписывала ему благородные качества, которых у него не было. Но был момент – такой момент, когда видишь далеко вперед, и от тебя зависит, идти дальше или повернуть обратно. В то холодное раннее утро я увидела, как мне будет трудно, как страшно, я подумала, не вернуться ли – но пошла дальше.

Он мягко спросил:

– И вы жалеете?..

– Нет, нет! – неистово выкрикнула она. – Я никогда не жалела! Прекрасна была каждая минута! Об одном только я жалею – что он умер.

В глазах ее была жизнь – больше не казалось, что она витает где-то в сказочной стране. К нему через стол потянулась страстная, живая женщина.

– Он умер слишком рано, – сказала она. – Как там Макбет сказал: «Она должна бы умереть попозже…»[6] У меня было такое чувство – он мог бы умереть попозже.

Он покачал головой.

– Так всегда кажется, когда люди умирают.

– Разве? Не знала. Он заболел. Я понимала, что он на всю жизнь останется инвалидом. Он не мог с этим смириться, он ненавидел такую жизнь и срывал зло на всех, особенно на мне. Но он не хотел умирать. Несмотря ни на что, он не хотел умирать. Из-за этого его смерть меня особенно возмущает. У него был, можно сказать, талант жить; он радовался даже половинке жизни, одной четверти! О! – Она страстно вскинула руки. – Я ненавижу Бога за то, что он его умертвил! – Она остановилась и, в смущении посмотрела на него. Нельзя было говорить: я ненавижу Бога?

Он спокойно ответил:

– Лучше ненавидеть Бога, чем своих ближних людей.

Богу мы не причиняем боли.

– Нет. Но Он может причинить ее нам.

– Что вы, это мы сами причиняем боль друг другу – и себе.

– А Бога делаем козлом отпущения?

– Он всегда им был. Он несет наше бремя – бремя наших мятежей, нашей ненависти, да и нашей любви.

Глава 3

Ллевеллин завел привычку совершать днем долгие прогулки. Он выходил из города по дороге, которая, петляя, вела в гору, оставляя позади город и пристань, создавая ощущение нереальности среди белого дня. Был час сиесты, и веселые цветные точки не мелькали ни у кромки воды, ни на дорогах и улицах. Здесь, на вершине холма, Ллевеллин встречал только козьих пастухов да мальчишек, которые развлекались тем, что распевали песни или играли на земле в какие-то свои игры с кучками камней. Они приветливо и серьезно здоровались с Ллевеллином, не удивляясь, – они привыкли к иностранцам с их энергичной походкой, распахнутыми на груди белыми рубашками, потными лицами. Они знали, что иностранцы – это или писатели, или художники; хоть немногочисленные, они были им не в новинку. Поскольку у Ллевеллина не было ни холста, ни мольберта, ни хотя бы блокнота, ребята принимали его за писателя и вежливо здоровались.

Ллевеллин отвечал им и шагал дальше.

У него не было определенной цели. Он оглядывал окрестности, но не это было важно. Важно было то, что копилось в душе, еще неясное и непознанное, но постепенно принимающее форму и размер.

Тропа привела его в банановую рощу. Здесь, в этом зеленом пространстве, его поразила мысль о том, как мгновенно может измениться цель и направление. Он не знал, сколь далеко простирается банановая роща, не знал, когда он это выяснит. Может, тропа будет совсем короткой, а может, протянется на мили. Человек может только продолжать свой путь. В конце концов окажешься там, куда приведет тебя тропа. Все, что ему подвластно это движение, и ноги несут его по тропе, осуществляя его волю.

Он может повернуть назад либо продолжать идти вперед.

Он свободен, лишь постольку, поскольку целен и честен.

Следовать пути с надеждой…

И тут внезапно банановая роща кончилась, и он вышел на голый склон холма. Чуть ниже, рядом с петляющей тропой какой-то человек сидел и рисовал на мольберте.

Ллевеллин видел его со спины – мощные плечи под тонкой желтой рубашкой и прилично поношенную широкополую шляпу, сдвинутую на затылок.

Ллевеллин спустился по тропе вниз. Поравнявшись с художником, он замедлил шаг и с неподдельным любопытством посмотрел на холст. Раз уж художник уселся рядом с дорожкой, значит, он не возражает, чтобы на него смотрели.

Работа была энергичной, написанной сильными яркими мазками, создающими общий эффект, без детализации – прекрасный образец мастерства, хотя и не несущий глубокого смысла.

Художник повернул к нему голову и улыбнулся.

– У меня это не призвание. Просто хобби.

Человеку было за сорок, в темных волосах уже блестела седина. Он был красив, но Ллевеллина тронула не столько его красота, сколько обаяние личности. Он излучал тепло и доброту – такого человека, раз встретив, долго не забудешь.

Художник вдохновенно произнес:

– Неизъяснимое наслаждение – смешивать на палитре яркие, сочные краски и размазывать их по холсту! Иногда знаешь, чего добиваешься, иногда нет, но удовольствие получаешь всегда. Вы художник? – Он бросил на Ллевеллина быстрый взгляд.

– Нет. Я оказался здесь случайно.

– А-а. – Его собеседник неожиданно шлепнул мазок розовой краски на то, что у него было морем. – Здорово, – сказал он. – Хорошо смотрится. Необъяснимая вещь!

Он бросил кисть на палитру, вздохнул, сдвинул ветхую шляпу еще дальше на затылок и повернулся, чтобы получше рассмотреть того, с кем разговаривает. С интересом прищурился.

– Извините, – сказал он, – вы случайно не доктор Ллевеллин Нокс?

Было мгновение ужаса, физически никак не проявившегося, и Ллевеллин бесцветно ответил:

– Это так.

Он имел возможность оценить тактичность собеседника. Тот сразу же сказал:

– Глупо с моей стороны. У вас было расстройство здоровья, не так ли? Я полагаю, вы приехали сюда подальше от людей. Что ж, вам не о чем волноваться. Американцы здесь редки, а местные жители интересуются только своими двоюродными и троюродными родственниками, рождениями, смертями и свадьбами, а я не в счет. Я здесь просто живу.