Серебряный волк - Гореликова Алла - Страница 19

— Захотел и на тебя посмотреть, рожа.

Усмехаюсь:

— И как зрелище?

— Жалкое. Между прочим, мое предложение пока в силе.

— Это насчет места в с…

— Да, — обрывает король. — Ни ты, ни я не нуждаемся в повторении.

— Вам просто стыдно повторить это на людях, — подначиваю я.

— Еще слово в этом русле, и палач займется тобой прямо сейчас.

Я смеюсь. Хвала Господу, я еще могу смеяться! Неслышной тенью возникает рядом палач.

— Нет, — останавливает его король. — Вечером. Пусть все идет своим чередом. И посмотрим, кто посмеется последним.

Медленно тянется день… Уползает, прячется за спину тень, сменяется солнцем в лицо… ярким, но холодным осенним солнцем. Я смотрю поверх голов — на сверкающий между острыми крышами лоскут Реньяны. Я стараюсь подавить тревожное предчувствие. Пусть все идет, как идет, своим чередом… день — вечер, мука неподвижности — палач и плети… пусть. Мы выдержим, а потом придет ночь…

Сэр Оливер все отматывает шаги вдоль помоста. Спросить бы — как там Карел? Ловлю взгляд капитана, он едва приметно опускает веки. Нормально. Улыбаюсь. Жалкое зрелище, сказал ты? Твои подданные, Лютый, думают иначе. Я чувствую. Их взгляды держат меня — надеюсь, Карела тоже. И теперь мы просто обязаны победить.

Солнце бьет в глаза, лоскут реки между крышами кажется расплавленным золотом. Холодок тревоги разгоняет застывшую кровь. Скоро. Ничего… зато день позади, изматывающий день с «медленной дыбой», стылым ветром, проклятым шрамом, который, конечно, прекратит чесаться, как только развяжут руки…

— Время, — кидает король с балкона. Облизываю пересохшие губы, сглатываю… рывок веревки — и руки виснут вдоль тела, и от боли в плечах пляшут перед глазами огненные искры… Цепкие пальцы палача хватают за плечо, разворачивают… На миг встречаюсь взглядом с Карелом. Его сводят с помоста… он бледен, но глядит гордо и прямо, и в уголках потрескавшихся губ играет презрительная усмешка. Он уже победил, и никакие плети не изменят результата, разве что добавят славы герою дня… Мои руки растягивают между двумя столбами — я только теперь замечаю, что у палача появился помощник, — лицом к королю, и Лютый скалится в злой ухмылке.

Я стискиваю зубы… гляди врагу в лицо и не отводи глаз!

Злой свист — удар — ийуй! — в глазах темнеет, но — гляди врагу в лицо и не отводи глаз… Удар — я усмехаюсь сквозь сжавшую зубы судорогу: не тебе меня ломать, Лютый!.. Удар — нет, я не опущу перед тобой взгляд! Плевать я на тебя хотел!.. УДАР — слитное «ох» проносится по площади, толкает в спину… нет, господа, я еще жив!.. УДАР! Я НЕ СДАМСЯ!!! УДАР! А, ты вскочил, вцепился в перила… Удар… наслаждаешься зрелищем? Ха, видел бы ты сейчас себя, король Таргалы… Удар… держись, держись, ты должен держаться, должен выдержать… Удар… НЕ ЭТОЙ СВОЛОЧИ ТЕБЯ ЛОМАТЬ, СЕРЫЙ! Удар… голоса за спиной… все? Веревки перестают держать, и темные доски помоста предательски кидаются в лицо.

«СЧАСТЛИВЫЙ ПУТНИК»

— Как ты?…

— Ох… лучше, чем ожидал.

— Сиди, не дергайся.

Быстрые руки мажут спину чем-то холодным, резко пахнущим… Боль вспыхивает резче — и утихает. Я тоже это выдержал.

— Я принес твой ужин сюда. Поешь?

— Позже.

Тихо как… Уже ночь? Передо мною плывут лица: сэр Оливер, Карел, Лютый… гвардейцы… люди, глядящие из-за оцепления…

— Давно я так не уставал.

— С ума сойти! Он называет это — «устать»!

— А как еще? Если на самом деле устал?

Серж заглядывает мне в лицо:

— Ты точно в порядке? На-ка, попей.

— Спасибо.

Вода прохладная, с горьковатым привкусом какого-то снадобья. Серж берет из моих рук пустую чашку:

— Поспи, Анже. Расскажешь утром…

«Утром», — отзывается эхо в пустой голове… «утром»…

Утро для меня наступает, похоже, после дневной трапезы. Открываю глаза навстречу вкусному запаху свежей похлебки… ломит плечи, а спина, похоже, в полном порядке… Чем же это меня Серж таким намазал? И чем напоил, что я так разоспался?…

— Эй, Анже! Вставай, поешь.

— Долго я спал?

— По мне, так в самый раз, — усмехается Серж. — Сам же говорил, что устал.

— Обед проспал?

— Ужин тоже. Но ты не переживай, Мишо сегодня не был особо разговорчив. Нес всякую ахинею насчет Карела и гномьих колдунов… Тебе бы не понравилось.

Похлебка горячая, вкусная… пожалуй, вкусней обычного. То ли я проголодался сверх меры, то ли Серж подкатился ради меня к брату повару…

— Так что, Анже? Будешь рассказывать? Или… или не хочешь?

— Почему я должен не хотеть? Расскажу. Только, знаешь… наверное, завтра. — Я ищу взглядом серебряную змейку Лекиного амулета. — Надо еще кое-что посмотреть…

— Не рано? Отдохнул бы день.

— Уже отдохнул. Правда, Серж… честное слово. Я вполне в силах, да ведь с Лекой ничего и не случилось

— Надеюсь, что так, — бурчит Серж.

В «Бешеной корове» малолюдно. В углу четверо возчиков неторопливо тянут какое-то вонючее пойло; еще один, в зюзю пьяный, храпит носом в стол. Хозяин, позевывая, приносит заказанные вино и сыр, равнодушно сметает в кулак три серебряных пенса.

— Ракмаиль приехал, — говорит Ясек.

— Вовремя. Вернешься с ним. Расскажешь отцу, что здесь творится.

— Я думал, мы все поедем… с Карелом.

— Его место здесь. Свет Господень, я рад бы был… но ему нельзя уезжать отсюда. А мы с Серым его не бросим. Таргала висит на волоске… на тонкой паутинке. У меня странное чувство, Ясек: будто мы, все четверо, выпали из ткани мира — и вот мир готов обрушиться, а мы, если догадаемся, сможем его удержать. И так жутко… не дай Господь ошибиться!

— Что ты хочешь делать?

— Не знаю… Если бы я знал! Карел прав. Мир с гномами — вот что нужно сейчас Таргале. Любой ценой. Я не стал говорить Карелу — но последние два дня только об одном думаю. Нам придется убрать с дороги деда. Любой ценой.

— Верно, придется. — Ясек кидает на Леку короткий испытующий взгляд.

— Но я не готов к такому. Мне страшно думать об этом… Я не уверен, что и в самом деле смогу… любой ценой. Как бы я хотел поговорить с отцом!

— Так отправляйся ты.

— Нет. Я останусь с Карелом. Не могу бросить его сейчас.

Неторопливый разговор за столом возчиков вдруг вспыхивает жарким спором. Ясек, прислушавшись, шепчет:

— Лека, слушай… они же о Кареле!

Тяжелая ладонь припечатывает стол, пинтовые кружки подпрыгивают.

— Трусость? Черта с два — трусость! Парень просто хотел мира. У него глаза на месте и сердце не из камня, он видит, до чего дошел его народ! И он сказал отцу: что за страну ты мне оставишь? Нищую и беззащитную? Да нас любой сосед возьмет сейчас голыми руками, а все из-за твоей ссоры с Подземельем… Вот как было дело.

— Ты, Мэтт, трепло! Потому — неоткуда тебе знать, о чем говорят во дворце.

— А вот знаю! Сводный брат моей благоверной как раз в тот день крепко выпил с королевским истопником, а тому рассказал трубочист, а трубочист, так уж вышло, слышал тот разговор собственными ушами, вот!

— Ну и дурак, выходит, твой трубочист.

— Может, и дурак… Может, и я дурак выхожу, что треплю вам тут насчет королевских дел. А только принц наш не трус и никогда трусом не был. Просто он больше думает о людях, чем о собственной славе, — оттого грозный наш король и осерчал. Где, мол, это видано, чтобы короли отступались от своего только потому, что их подданным надоели тяготы войны? А теперь…

— Знаешь что, Мэтт, — к столику возчиков подходит хозяин, — заткнулся бы ты, что ли. Я не хочу неприятностей со стражей.

— Ты мне не веришь?!

— Верю. Потому и говорю — заткнись.

— А ведь он прав, слышь, Мэтт… пошли-ка домой. Благоверная твоя, слышь, небось и спать еще не ложилась, ждет… пошли-ка…