Серебряный волк - Гореликова Алла - Страница 11

— Можно подумать, от меня на самом деле хоть что-то зависит. — Неприкрытая горечь сквозит в голосе Карела. — Угораздило родиться принцем!

Я замечаю мимолетную усмешку Леки и думаю: интересное воспитание получает наследный принц Таргалы! В восемнадцать лет — ни опыта правления, ни воинской службы за плечами. И даже чести учиться у маэстро Джоли добился сам. Можно подумать, Грозному все равно, каким вырастет его единственный сын!

И еще я думаю, что Лека со стыда бы сгорел, вздумай, кто отрядить два десятка гвардейцев для его охраны. Правда, у нас нет войны и на дорогах спокойно; хотя и патрули встречаются чаще, чем здесь…

Передовой десяток придерживает коней у постоялого двора.

— Переночуем здесь, мой принц? — спрашивает лейтенант… По мне, вопрос больше похож на приказ! Вот ей-богу, я бы из вредности велел ехать дальше!

— На ваше усмотрение, — отвечает Карел.

Мы спешиваемся, алый закат бьет в глаза, и я думаю: моя вредность была бы не ко времени!

— Устал как собака, — вполголоса, только для нас, признается Карел. — День верхом, не шуточки!

— Меньше надо на лекциях штаны просиживать, — хмыкает Лека. — И коня из стойла выводить каждый день, а не два раза в год.

О чем ты говоришь, думаю я. Ведь у бедняги Карела даже коня своего нет! Красавец гнедой — из гвардейской конюшни, такое же приложение к нынешнему статусу первого вассала и наследника, как форменный берет… как два десятка охраны в дороге!

— Хорошо бы, — вздыхает Карел. — Боже мой, какую битву я выдержал из-за этой сволочи Рене… Первый раз в жизни набрался наглости просить отца — и, Свет Господень, знали б вы, чего пришлось наобещать взамен!

Трактирщик лебезит перед лейтенантом: «чего изволят ваши милости», «сию минуту» и «самое лучшее, только для ваших милостей» сыплются из него, как горох из дырявого мешка. Карел оглядывает мрачным взглядом тесный зал, чуть заметно пожимает плечами и садится за дальний от входа столик. Вытягивает ноги, страдальчески вздыхает. Кивает поднесшей вино служанке:

— Благодарю.

Отхлебывает. Кривится. Бормочет:

— Если бы не эта дурацкая война…

И остаток вечера угрюмо молчит.

Со стен воют дурными голосами трубы, и по шпилю ратушной башни ползет рывками вверх фиолетово-белый флаг. Карел выступает во главе отряда, два десятка гвардейцев из охранения превращаются в почетный эскорт. Мы с Лекой отстаем. После дня ожесточенных споров Карел согласился-таки, чтобы мы въехали в его город неофициально. Договорились встретиться у ратуши завтра утром.

— Если сможешь, — уточнил Лека. — Представляю, сколько на тебя навалят!

— Отобьюсь, — мрачно пообещал Карел.

От самых ворот мы ведем коней в поводу, и отряд с принцем во главе все удаляется, а вместе с ним — нестройные приветственные возгласы, какофония труб, перешептывания: «Принц! Принц!».

— Да, — говорит Лека. — Сказать по чести, я ему не завидую. Вот уж точно, угораздило!

— Побродим? — предлагаю я. По первому взгляду Готвянь мне нравится. Вроде и схожа она с Корвареной: те же белые стены, острые черепичные крыши, булыжник мостовой, усыпанный золотом кленовой листвы, но — неуловимо другая. Может, все дело в ветре? Он здесь резкий, холодный — и пахнет чем-то невероятно свежим, бодрым и в тоже время затхлым… море?

— Интересно, в какой стороне море? — спрашивает Лека. — До ужаса любопытно глянуть, на что похоже! Серый, вот скажи, как это нас угораздило за всю жизнь ни разу не увидеть моря?!

Я хватаю за плечо бегущего мимо мальчишку:

— Малый, к морю куда?

— Там, — машет он рукой. Вывернулся и мчится дальше, туда, где вопят трубы, встречая принца.

А мы медленно идем вниз по узкой улочке, навстречу непривычно свежему ветру.

Старик вслушивается в далекие трубы с чуть заметной горькой ухмылкой. Он стоит на пороге трактира, и его острый, совсем не стариковский взгляд скользит по мне, бежит дальше — и возвращается. Мы с Лекой приостанавливаемся, разглядывая вывеску — клыкастую, увенчанную гребнем змеиную голову, вздымающуюся из волн. Очень уж живой она выглядит, будто художник не просто видел зверюгу собственными глазами, но и удирал от ее зубов — и удрал, верно, чудом.

Старик шагает нам навстречу, стягивая мятый берет.

— И подумать только, ведь эти трубы должны были приветствовать вас, молодой господин. И флаг на ратуше реял бы в вашу честь… алый с белым…

Я ежусь под пристальным взглядом. И спрашиваю, холодея:

— Что ты городишь?

— Разве вы не… — Старик тревожно оглядывается. — Нет, я не мог ошибиться! Ваша мать, молодой господин… ее ведь зовут Юлией?

— Откуда ты знаешь? — спокойно спрашивает Лека.

— Свет Господень, одно лицо! Отец панночки Юлии… это был его город. А потом добрый наш король объявил его мятежником, а панночку выдал замуж. И Готвянь стала коронным городом. Но не все успели позабыть…

Так… похоже, наш собеседник не из тех, кому нравятся перемены… что ж, могло быть и хуже. Правильно мы сделали, отказавшись идти с Карелом.

— Я не хочу лишних разговоров, — говорю старику.

— Боже упаси! Вы, молодой господин, имеете право требовать. Я не из тех, кто забывает добро, и я обязан вашей семье.

— Как зовут тебя? — спрашиваю.

— Олли. Просто Олли.

— Забавно… мне всегда нравилось сочетание белого с алым.

— Что удивительного, — улыбается Лека, — ведь госпожа Юлия предпочитает эти цвета. Теперь мы знаем почему. Что скажете, почтенный Олли, об этом трактире? Море морем, а, пожалуй, что и перекусить пора…

— Трактир мой. То есть сейчас-то все больше сын с женой хозяйнуют… Заходите, прошу вас, молодые господа. Для нас это честь.

Через пару минут стол перед нами едва не ломится. Мясо белое и красное, рыба жареная и запеченная с грибами, вино трех сортов, белый хлеб, сыр и паштет… Лека приподнимает брови. Я лезу в кошелек:

— Почтенный Олли, мы ценим ваше гостеприимство… но не те ныне времена, чтобы… Нет, не отказывайтесь. Прах меня забери, в Корварене так не кормят!

Что-то в глазах Олли подсказывает мне, что и в Готвяни так кормят не всех… но он берет все-таки деньги, кланяется и отходит. Кажется, снова вышел на улицу слушать волны и далекие трубы.

Монах собирал подаяние. Обычное дело, по Корварене таких ходит — не счесть. Этот был, похоже, стар. Впрочем, седая борода сама по себе еще ничего не значит, а глаза из-под низко надвинутого капюшона глянули на нас остро и пристально.

— Во славу Господа. — Лека опускает в кружку полупенс.

— Во славу… — Я протягиваю руку с монетой, встречаюсь с монахом взглядом и столбенею. Свет освещает его лицо… монета падает из враз ослабевших пальцев, вертится на столе, монах прихлопывает ее тяжелой ладонью и тихо предлагает, кивнув на свободный стол в темном углу:

— Поговорим.

Я иду за ним, как во сне. Потому что взаправду — такого просто быть не может!

— Дед? — шепотом спрашиваю я.

— Гляди-ка, узнал, — удивляется монах. — Или догадался?

Я пожимаю плечами.

— Я даже не знаю, за кого ее отдали, — глухо произносит он. — Говорили, за простого гвардейца. Правда?

— Да.

— Будь он проклят…

— Не смей! Они любят друг друга, мама с ним счастлива, клянусь!

— Счастлива? — Он горько усмехается. — Я слышал, он калека. И увез ее куда-то сразу после… после свадьбы.

— А говорил, не знаешь.

— В тех слухах, что доходят до нашей обители, мало правды. Где она? У него имение?

— Матушка — первая дама королевы Марготы. Ну, отец тоже при деле… Не такой уж он и калека. Фехтовать меня он учил. И неплохо выучил.

— Я не спросил твоего имени.

— Сергий. Серега.

— А его?

— Ты взаправду хочешь знать? Ожье.

— Ты один у них?