Корунд и саламандра - Гореликова Алла - Страница 35

— А на самом деле?

— Соображаешь, — одобрительно говорит Васюра. — Этот не на удачу и не на путешествие. На нем три настоящих, сильных наговора. На проникновение через колдовскую защиту. На устойчивость к чужим заклятиям. И охранительный, на выживание. И еще один… — Васюра снова лезет в карман и протягивает Ожье серебряную цепочку с крохотной стальной подковкой. — Повесь тоже на шею. Эффектная дешевка для отвода глаз. Его с тебя наверняка снимут, а шнурок могут и не тронуть.

— Ничего себе дешевка… — Ожье вертит в пальцах подковку, опускает на ладонь и позволяет цепочке серебристым ручейком стечь следом. — Ты хочешь сказать, что рядом с ней этот заговоренный шнурок никому в глаза не бросится?

— Надеюсь, — вздыхает Васюра. — Да ты надень, глянь. Она тоже не пустая. «Глаз совы», пригодится, пока идти будешь.

Ожье молча надевает цепочку, прячет подковку под рубаху. И удивленно присвистывает. Ночь не становится светлее. Однако каким-то непостижимым образом он видит с удивительной, неправдоподобной отчетливостью. До каждой пряжки на сваленной в сторонке сбруе коней, до каждого листочка на кустах вокруг…

— Ничего себе дешевка, — с новым чувством повторяет Ожье.

— И самое важное! — Васюра протягивает Ожье маленькую, легко уместившуюся в кулаке склянку. — Выпей в последнюю безопасную минуту. Только не опоздай, Ожье. В последнюю на самом деле безопасную, а не когда вот-вот за шкирку схватят. Но и не слишком рано. А то в самое неподходящее время действовать перестанет.

— Что это?

— Твоя надежда спастись, — бурчит Васюра. — Может быть, главная надежда…

Ожье пожимает плечами и сует склянку в поясной кошелек. Если Васюра темнит, значит, на то есть причины. Да и какая разница… сейчас не о том надо спрашивать. Есть более важное…

— Расскажи о князе.

— Князь Гордий… — Васюра смотрит на Ожье с непонятным сомнением. Демонстративно принюхивается к плывущему над костром духмяному парку. — Гордий заслуживает долгого разговора. Очень долгого. А у нас ужин готов, и еще ты выспаться должен. Что ты хочешь услышать?

— Что его злит, что забавляет, — медленно говорит Ожье. — Понимаешь… мне ведь зацепить его надо, а то сержантам передоверит и пойдет себе досыпать. Чтобы ему самому интересно было…

Ожье запинается. Васюра скрипит зубами. И отвечает:

— Ладно, понял. После ужина расскажу, чтоб аппетит не испортить. А сейчас только об одном попрошу… не зарывайся там, ладно? Ты нам еще живым пригодишься.

Ожье неловко, одними губами усмехается:

— Постараюсь.

Такого не бывало еще со мной: выныриваю из тьмы небытия, из чужой жизни, и сразу — снова. Назад. «Серебряная трава» не хочет отпускать меня. Я пугаюсь. Но я уже не понимаю, чей это страх — послушника Анже, неожиданно утонувшего в видении, или Ожье, впервые в жизни вынужденного убивать колдуна, да еще голыми руками…

Убивать голыми руками оказывается не труднее, чем шпагой или кинжалом. Разве что — намного противней. И хорошо, что не остается времени прислушаться к собственным ощущениям, — едва колдун испускает дух, один из нашитых на его куртку амулетов взрывается роем ослепительных искр. Ожье невольно заслоняется рукой, когда искры злыми осами устремляются к его лицу, успевает еще подумать — бесполезно! — и в этот самый миг срабатывает его собственная защита. Срабатывает… вот теперь сюда точно примчится весь лагерь, думает Ожье, глядя, как злые искры отскакивают от невидимого щита и вновь кидаются в атаку. Что ж, ему того и надо… Ожье выхватывает склянку, выдергивает тугую пробку, глотает… обжигающая вязкая гадость скользит к желудку комком слизи. Ожье с трудом вдыхает свежий ночной воздух, смаргивает с глаз слезы и мысленно посылает горячий привет Васюре. Уж мог бы предупредить! А вон и охраннички всполошенные бегут, четверо… нет, пятеро. Самое время изобразить озабоченность собственным спасением. Ожье отшатывается от трупа и бежит. Оглядывается на бегу. Искры остаются висеть позади мерцающим облачком. А пятеро ловцов, даже не потрудившись проверить, что с колдуном, забирают беглеца в полукольцо. Они прекрасно меня видят, понимает Ожье. Конечно, раз колдуны восточников делают такие амулеты, как его подковка с «глазом совы»… глупо не оснащать ими часовых. И всего-то через горы перешли, с неуместным восторгом думает Ожье. А в следующий миг ему становится не до восторгов.

Первого настигнувшего его часового Ожье обезоруживает и сбивает с ног. Впрочем, через пару мгновений поспевают остальные четверо, сопротивляться становится бесполезно, и Ожье с облегчением позволяет свалить себя на землю и вывернуть руки за спину: среди княжьих часовых могут быть люди Васюры, да и вообще — формально все они воины короля Андрия. Свои…

Обходится без предварительного мордобития и даже без обыска. Поставили на ноги, толкнули в спину: «Беги!» И он бежит, временами спотыкаясь и получая очередной толчок… к лагерю, мимо часовых, мимо костров, мимо отдыхающих солдат… прямиком к палатке, обозначенной знаменем с гербом князя Гордия.

Князь уже знает о смерти своего колдуна. Шагает навстречу пленнику, спрашивает хрипло и зло:

— Обыскали? Коня нашли? Сообщников?

— Ищут, — коротко отвечает воин из-за плеча Ожье. — Нас сержант отправил немедля к вашей светлости. И обыскивать не велел.

— Обыскивайте, — хрипит князь.

Ожье, не обращая внимания на шарящие по нему руки, разглядывает человека, от которого зависит успех безумной (лишь теперь он осознает, насколько безумной!) затеи Васюры. Грузная, тяжеловесная стать князя, мясистое, изуродованное рваным шрамом лицо редкостно подходят к хриплому, злому голосу. Князь Гордий, пожалуй, лютее короля Анри — но куда лучший воин и командир. Солдаты должны бояться его и боготворить… Да так оно и есть, Васюра же говорил. Вспомнив Васюру, Ожье вдруг понимает, почему капитан Тайной службы предложил ему рискнуть жизнью. Нет, он сразу поверил Васюре — но сейчас именно понял. Не умом и даже не сердцем — а холодком, пробежавшим по спине. Этот князь слишком сильный, чтобы король мог терпеть его непокорство.

— Оружия нет, — докладывает обыскивающий его солдат. — Денег… — снимает с пояса пленника кошелек, вытряхивает содержимое на ладонь, — медяшки, пару раз в трактир зайти. Амулеты… — запускает руку под ворот рубашки Ожье, выдергивает наружу. — Шнурок на удачу. А вот это, господин, что-то интересное.

— Снимай, — приказывает князь.

Воин аккуратно снимает с пленника цепочку с подковкой и протягивает князю.

Ожье моргает. Вокруг смыкается тьма, разбавленная лишь тусклым огоньком светильника. Жалко…

— Еще на руке, господин, — сообщает воин. — Тоже шнурок, но таких я не встречал.

— Снимай.

«Серебряная трава» на защиту, подарок Юлечки… «Да хранит тебя любовь моя»!

— Что ты там возишься?

— Узел уж больно хитрый… ага, вот так… есть! Ишь ты… непростая, похоже, вещица.

Князь небрежно кидает цепочку и серебряный шнурок на низкий столик. И спрашивает, глядя Ожье прямо в глаза:

— Ты не хочешь рассказать все сам?

— Все? — с преувеличенным удивлением переспрашивает Ожье. — Помилуйте, ваша светлость, я ж не аббат какой ученый, чтоб все знать. Я человек простой, премудростей не превзошедши…

Удар князя внезапен и сокрушителен. Ожье подхватывают стоящие за спиной солдаты, ставят на ноги. Из разбитого носа течет кровь. Как еще не сломал… или сломал? Больно…

— Все о себе, — уточняет князь.

— Повесть моей жизни длинна и тягостна… — Ожье шмыгает носом и пытается утереть кровь о плечо. — И нету в ней ничего интересного.

— Я хочу знать, кто тебе послал и зачем, — с обманчиво ленивым спокойствием в голосе уточняет князь.

— Ох, ну так бы сразу и сказали, господин хороший! — Ожье пытается изобразить глуповатую обиду, но, похоже, затаенный смех в его голосе слышен и князю. Иначе с чего еще одна оплеуха? Ожье мотает головой… Парень, ты в плену, тебя пытать будут, что веселого?! Ну да, ты же сам решил именно так донять этого князя — после всего, что тебе Васюра о нем понарассказывал. Но чего ж тебе-то самому так весело?! И голова на редкость ясная… так что ж тебе, Ожье, море-то сейчас по колено? Васюрина гадость из склянки, трезво думает Ожье. Тоже еще, «главная надежда спастись»! Подставили тебя, парень, опоили пакостью, чтоб уж наверняка. Ага, догоняет трезвую мысль другая, не то чтобы пьяная, но отчаянно бесшабашная: а сам-то? Вот только скажи, что на самом деле ты предпочел бы гордо молчать! — Что ж вы сразу не сказали, господин хороший, — повторяет Ожье, уже не скрывая насмешки. — Я б вам сразу тогда и ответил, что не ваше это собачье дело. Князь медленно кивает: