Возвращение к сыну - Гордон Люси - Страница 9

– Вообще-то разницы никакой. Я уверена: нет необходимости рассказывать вам, что люди – те же животные.

– Другие животные, – сказал он, понимая, что поступил неумно, позволив втянуть себя в этот спор.

– Совсем не другие, – ответила она. – Вы удивитесь, как они похожи.

– Нет, не удивлюсь, потому что разговор на этом заканчивается!

– Да, – сказала она, разглядывая его и качая головой, как будто на нее нашло озарение. – Есть некоторые вещи, о которых вам очень тяжело говорить, правда?

– Ну, хватит! – оборвал он. – Если вы думаете, что вам можно...

Гэвин не закончил: его слова потонули в ужасном пронзительном крике. В следующую минуту они увидели, как к ним стремглав приближается большой белый гусь. Он то летел, то прыгал. Подбежав, гусь стал хватать Гэвина за ноги, заставляя его уйти отсюда. Гэвин понимал, что выглядит смешным, и от этого злился еще больше.

– Вы попадете в беду, если будете натравливать эту ужасную птицу на людей, – сердито сказал он Норе.

– Осберт – не ужасная птица, – возразила она.

Он едва поверил своим ушам.

– Осберт? – переспросил он. – Вы зовете гуся Осбертом? Что у вас здесь? Диснейлэнд?

– Но вы же имеете имя, – сказала она, защищая гуся.

– Я – не гусь. Я – мужчина. И мой сын тоже будет мужчиной. Он будет расти в мире настоящих мужчин, смотреть на себя как на мужчину. Не Тарзана или святого Франциска, а мужчину. Я понятно говорю?

– Даже слишком. А теперь послушайте меня. Мне безразличны вы и ваши предубеждения. Но мне небезразличны чувства Питера. Он не должен видеть, как мы ссоримся. Это слишком его огорчает. Я этого не допущу.

– Вы не допустите?

– У вас есть проблема по этому поводу? – с опаской спросила Нора.

– У меня есть проблема с вами и со всем, что касается вас. Я собираюсь решить ее по-своему. Сейчас же самый лучший способ избежать ссоры – не разговаривать.

– Но так не получится. Нам нужно будет договариваться, решать многие вопросы. Я буду вас консультировать, когда вы меня попросите. Но можете быть уверены: мы будем общаться крайне редко и только по делам.

Его чувство благодарности к Норе за ее вмешательство в разговор с социальным работником бесследно исчезло. Сейчас он испытывал лишь злость и раздражение от того, что ему разрешают остаться здесь с ее согласия. Нынешняя власть Норы надо всем в этом поместье по праву должна принадлежать ему – включая и его сына. Но ее придется терпеть, пока он не дождется своего часа. Сейчас важно вновь стать частью жизни Питера.

Когда Гэвин отвернулся от Норы, то увидел, что сын выходит из дома. Он поспешил к нему, но в этот момент Питер взял резко в сторону – так, чтобы их пути не пересеклись. Гэвин внимательно смотрел на него, пытаясь убедить себя, что это произошло случайно. Они были на достаточно отдаленном расстоянии друг от друга, и Питер мог просто его не увидеть.

Но в глубине души он не верил этому. Он знал, что Питер шагнул в сторону, чтобы избежать встречи с ним. Боль его была невыразима. Минуту спустя он пошел обратно в дом и закрылся в своей комнате.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Время шло, а Питер все еще не разговаривал с ним. Гэвин понял, что сын замкнулся в своем собственном мире молчания. Он с осторожностью и подозрением следил за отцом. Когда Гэвин заговаривал с ним, Питер нервничал и при первой же возможности убегал. Казалось, ему было легче с Норой, но даже с ней он хранил молчание. Единственным существом, с которым Питер чувствовал себя свободно, был лисенок Флик, неотступно следовавший за ним повсюду, как собака. У Гэвина было такое чувство, будто он стоит перед плотно закрытой на засов дверью. Но ведь где-то – где-то – должен же быть ключ к сердцу сына.

В отчаянии он позвонил миссис Джеймс, директору школы, где учился Питер. Она пригласила его к себе. Когда он приехал, миссис Джеймс, дружески улыбаясь, провела его к себе в кабинет. Но за этим гостеприимством Гэвин чувствовал настороженность.

– Как Питер? Справляется? – спросила она, когда они сели.

– Затрудняюсь ответить, – признался Гэвин. – После смерти матери он ушел в себя. Я решил, что сейчас ему лучше побыть какое-то время дома, да и четверть скоро заканчивается.

– Конечно. Нора меня уже уведомила, что в этой четверти он больше не будет ходить в школу, – произнесла миссис Джеймс, не зная, что сыплет соль на рану: Нора сделала это, не посоветовавшись с ним. – По телефону вы мне сказали, что хотите узнать об успехах сына.

– В последнее время я слишком мало с ним виделся. Мне бы хотелось узнать о нем побольше, вот я и ищу для этого любую возможность.

– Прекрасная мысль. Я выписала его отметки, чтобы показать вам. Как видите, он в лучшей половине своего класса.

– Сколько учеников в классе? – спросил Гэвин, просматривая записи.

– Двадцать.

Он нахмурился.

– Значит, среди восьми-девяти. Не очень-то впечатляет...

– А вы считаете, ваш сын должен произвести на вас впечатление, мистер Хантер?

– Мне бы хотелось чувствовать, что он старается и делает все возможное.

Миссис Джеймс минуту колебалась, а потом сказала:

– Отметки могут дать ошибочное представление. Дело в том, что иногда Питер показывает очень высокие результаты. Потом вдруг у него пропадает всякий интерес к занятиям, и в итоге общий уровень не очень высок.

Еще раз, пролистав страницы, Гэвин убедился, что директриса права: Питер получал то очень хорошие отметки, то скатывался до самых плохих. С огорчением Гэвин обнаружил, что плохие отметки Питера совпадали со временем его приездов к сыну. Он постарался придать лицу спокойное выражение. Ему не хотелось, чтобы эта незнакомая женщина видела боль, причиненную этим открытием.

– Конечно, отметки говорят далеко не о многом, – добавила она. – Возможно, вам хотелось бы взглянуть на его сочинения?..

– Спасибо.

Гэвин начал просматривать листки, которые она ему предложила. Он надеялся, что это его успокоит. Миссис Джеймс продолжала говорить в доброжелательном тоне, пытаясь убедить его в успехах сына:

– Видите, у него отличная грамматика и правописание. Он излагает свои мысли совершенно необычно для своего возраста. Вам не стоит волноваться о сыне, мистер Хантер. Он умен, чрезвычайно.

Гэвин понимал это, но он понимал и другое. Все свои мысли, которыми Питер не мог поделиться с отцом, он выражал на бумаге. Это были мысли Тони Акройда. В своих сочинениях он представал умным, воспитанным ребенком, которому чужда соревновательность. Его друзьями были животные, среди которых он жил. В одном сочинении, под названием «Мой любимый зверь», он детально описывал свои попытки дрессировать Флика. Это была очаровательная зарисовка, наполненная чувством и юмором.

«Флик – непослушный лисенок. Он любит делать все наоборот. Поэтому, когда я хочу, чтобы он что-то сделал, я говорю наоборот: чтобы он этого не делал. Иногда это получается, но иногда Флик догадывается о моем трюке. Он очень умен, но я должен быть гораздо умнее. А когда он делает то, что я хочу, это происходит совсем не потому, что мы оба такие умные, а потому, что мы друзья. А друзья любят друг друга».

Но Гэвин был не в том настроении, чтобы оценить очарование или юмор этого сочинения. Он разглядел отношение Питера к Тони Акройду и его дочери – то, что Питер их очень ценил. Это чувствовалось в каждой строчке этого сочинения, как, впрочем, и в других тоже. С горечью Гэвин понял: вот еще одно доказательство того, что у него украли сына.

– Спасибо. – Он отложил сочинение в сторону. – Я увидел все, что мне было нужно.

Он больше не пытался помешать Питеру присутствовать на похоронах. Все согласились с тем, что маленький мальчик должен пойти. В течение нескольких дней Гэвин не искал встречи с сыном, не пытался остаться с ним наедине. Он говорил себе, что выжидает время до конца похорон. На самом же деле он просто боялся. Боялся увидеть убегающего от него Питера. Но еще больше его пугало страдальческое выражение лица ребенка при встрече с отцом. Гэвин презирал себя за этот страх, за свою слабость. Встречая сопротивление, Гэвин становился напористым, отстаивал свои права. Но сейчас он был в замешательстве – он понимал, что в данной ситуации его испытанное оружие бесполезно. Напористость лишь больше отдалила бы от него Питера. Прибегать к ее помощи не стоит, а что делать еще, он не знал.