Книга о вкусной и нездоровой пище или еда русских в Израиле - Генделев Михаил - Страница 84

Да! Пожалуй, решено – именно так я и буду себя беречь: чтоб рис с миндалем. На десерт, если уж пуститься во все тяжкие, следует набрать поболе вредных сыров (чтоб истекали, прямо сочились холестерином!). Полезно еще усугубить диетической охлажденной дыней, что несколько портит погромный характер трапезы, но следует помнить, что зато сыры очень вредно, можно и следует лопать в сопровождении вредного вина типа малаги или местной марсалы (я предпочитаю латрунскую марсалу. Да, она – попроще, но в кремезанской присутствует какой-то привкус искусственности). От тортика я (ну нельзя же так безответственно относиться к своему изношенному организму – надо в чем-то и себя ограничивать, а?!), естественно, откажусь. В пользу крепчайшего кофе. Называется этот способ себя загробить – «кафе ди».

Это столовая ложка молотого, черных сортов кофе, залитая стаканом кипящего молока. Без никакого сахара! Наоборот – на кончике ножа – чуть-чуть соли. Когда муть этой бурды осядет (закройте стакан блюдечком), лучше наскребите ножом чайную ложку горького шоколада (не грубее очинков при заточке карандаша) и аккуратно влейте в напиток – столовую ложку рома.

Что «Как это?». Так это. Иначе будет никакой не «кафе ди» – а черт знает что по-флорентийски (а помоему – даже по-румынски. В «Румынской кулинарии» – если без рома, но зато с сахаром – этот кофе обозвали кофе по-флотски… Выводы делайте сами – не хочу прослыть румынофобом). А во флорентийский вариант – хоть жижу отфильтровывают, соль – ни-ни, зато не молоко, но кипящие сливки. А ром флорентийцы, наверное, отдельно трескают. Не чайными ложками, естественно.

Ну ладно – тут не вредно было бы, конечно, осоловелым взглядом обвести интерьер дворца и спросить Аглаю, где вредная сигара. После обеда – системы «манила». Зелененькая такая. Сигара системы «манила» – лучшее завершение пагубного застолья. В ней мало того что никотина на табун, так еще эфирные масла и ведро канцерогенов. И хотя традиционалисты предпочитают «упмен» или «корону», я – за зеленую длинную «манилу»: так патетичней, потому что всё равно – дни сочтены. Сколько мне в сущности осталось, если вдуматься? Ну еще штук тыща обедов в стилистике «Луккул у Лукулла» (сколько и где «к» и «л»?), ну еще парадругая (заткни уши!) – Аглай. И всё. В то время как приличные люди… А что люди?

А люди будут есть полезную траву с бескалорийным чем-нибудь хихикающим и отрубями, сидеть на всех диетах сразу (это еще куда ни шло – это хоть необычайно развлекает на званых обедах – когда девочки с удивительной, роковой, последней, запредельной откровенностью рассказывают друг другу, ошеломленному обществу и кому ни попадя – как, по скольку раз и как трудно они на чем, в смысле диеты, – сидят; и все, давясь, внимательно слушают) и бегать трусцой – когда меня не станет. Если я не буду себя беречь! Надо открыть глаза и посмотреть в глаза правде жизни.

И тогда я открыл глаза и посмотрел в глаза правде жизни: очень хотелось есть.

P. S. Умоляю, извините меня, старика. В «Суп из петуха» следует положить – в уже снятый с огня – душицу. Повторяю, «ду-ши-цу» – лучше свежую, но можно сушеную… Теперь – всё.

Похмелье

С похмелья мутит даже от любимой автоцитаты:

О завтраке не могло быть и речи. Пил морс, если кто запамятовал – старинный северный напиток – декокт клюквы – кисленькое с подоконника.

расслабленно по памяти процитировал Михалик.

– Воображаю, – неожиданно рассердилась мама, до того, тихо пригорюнившись, присутствовавшая на семейном завтраке, – ты прожигаешь жизнь, сынок!

– Да! – гаркнул из-за перегородки папа, не помещающийся третьим в 2×2×2 – кухне.

– Мы с отцом надеялись, что ты остепенишься, ты же врач, доктор благородной профессии…

Как только заводили о медицине, человек благородной профессии, врач-расстрига, начинал тосковать. С похмелья. На побывке в России. С юности поэт больных не любил.

– Полмесяца как ты здесь, вдумайся, сынок! «Два раза ногти отросли!» – вдумался в это удивительное обстоятельство сынок.

– И что? И где ты?!

«Где я?» – со вскипающим изумлением озирался мысленным взором Генделев.

– И что, – продолжала раздражаться мама. – Видим мы тебя?… Мы – тебя?…

– Может, это и к лучшему, родные мои, – указнился сынок.

– Ты, мил-друг, как с цепи сорвался, пьянки-гулянки, чем от тебя пахнет? Дешевыми духами!…

– «Северное сияние»… – начал было оправдываться сын, но – осекся, то, что пил внутрь, не поймут…

– Прохвост! – к месту сказал из-за стенки папа. – Ты губишь свое здоровье на корню!

«На корню, о, как верно!» – чуть было не кивнул головой Миша, но не кивнул – больно.

– И вообще, – сказала мать, – ты что, приехал в нашу страну вести себя как прощелыга?

– Как прощелыга, – эхом (есть такой синдром в психиатрии: эхолалия – дело швах!) отозвался доктор Генделев, – как прощелыга…

– Посмотри, как ты вызывающе одет, – холоднокровно добил отец.

– Тебе 37 лет!

– Хороший возраст для расстрела, – тяжело согласился сын.

Конец цитаты. Некоторым всё ясно, несмотря на то что десятилетней давности фрагмент. Похмелье – дело серьезное. А восприятие какой ни есть пищи днесь в состоянии – это если и утреннего (значит, повезло) похмелья – проблематично.

У этих некоторых наблюдается сухость во рту (дегидрация организма), головная боль, о, это еще деликатно сказано – головная боль! (интоксикация организма), тошнота, ну, скажем, икота, головокружение (скачки артериального давления), ох!

Не говоря об отказе функций органов, в том числе чувств, – напрочь. Короче:

Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: «Степа! Тебя расстреляют, если ты сию же минуту не встанешь!» – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мной, что хотите, но я не встану». Не то что встать – ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут же разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зелеными ободками, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого патефона. В полутьме что-то тускло отсвечивало. Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя в кровати, то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаза и застонал. Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукой провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.

Не хочется прерывать любимую цитату, тем более что мы еще не дошли до сущности, ибо наше цитирование узкослужебно: мы все-таки катаем главу за главой серьезный кулинарный трактат, и проблема похмелья нас волнует, хоть и противно сказать, гастрономически – поэтому продолжим цитату с зиянием.

Дорогой Степан Богданович, – заговорил посетитель, проницательно улыбаясь, – никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу – лечить подобное подобным. Единственное, что вернет вас к жизни, это две стопки водки, с острой и горячей закуской. Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом ювелиршином графинчике. Открыли кастрюльку, в ней оказались сосиски в томате…