Диалоги (июль 2003 г.) - Гордон Александр - Страница 7

Б.Р. По-видимому, всё-таки Дарвин был прав, и те, кто считал, что животные близки человеку, точнее, что нет огромной пропасти между интеллектом человека и окружающими нас животными, включая муравьёв.

А.Г. Да, но вопрос о детерминизме остаётся всё-таки открытым. То есть этот язык у них врождённый, и является ли он врождённым у человека тоже? Или всё-таки это научаемость? Поскольку одна из программ рассказала мне о том, что есть некий ген памяти и ген научаемости, который общий у нас и у муравьёв. И работает он так же, активируя огромное количество генов в определённых областях нервной системы.

Ж.Р. Для меня, наверное, один из самых интересных вопросов, это вопрос о детерминизме сложного поведения. И сейчас мы как раз работаем над этим с моими аспирантами. Но что я могу предварительно сказать, это то, что основная как бы матрица вот эта сложная, сложного языка у муравьёв, по-видимому, является врождённой, но существуют очень большие психофизиологические различия особей в этой семье, разведчики, по-видимому, способны на гораздо большее разнообразие действий и обучаются гораздо быстрей.

А.Г. Разные разведчики способны тоже на разное.

Ж.Р. Да, разные разведчики тоже способны по-разному, и эта матрица, по всей видимости, реализуется по-разному у разных членов семьи, и оставляет ещё при этом достаточно большой зазор для обучения и для как бы доводки этой языковой системы при необходимости, что, в общем-то, и показали наши эксперименты, поскольку в природе муравьи не поставлены, так сказать, перед необходимостью использовать столь сложную систему передачи информации каждый раз. Они всегда стараются обойтись как можно более простой системой.

А.Г. Спасибо. Фантастика.

Голоса…

Участник:

Шилов Лев Алексеевич – историк литературы, звукоархивист

Александр Гордон: Я уже говорил вам до того, как мы начали запись этой программы, что я впервые в 17 лет услышал пластинку с голосом, зазвучавшим вновь. Это было прямо перед моим поступлением в первое в моей жизни театральное училище в городе Ярославле. И я собирался читать «Незнакомку» Блока, и делал это, условно хорошо, ну как, выучил и читал. И вдруг я услышал этот одесский бас, наверное, даже не баритон, Багрицкого, который читает «Шаги командора» Блока. И какая бездна там распахнулась этой мелодии и этой поэзии, что с тех пор я не только презираю актёрское чтение, не только не могу его слышать, затыкая уши, но и сам, когда читаю чужие стихи (своих я, слава Богу, не пишу), я раскачиваюсь, как они, я завываю, как они, я притоптываю, как они, я держусь ладонью за висок, поднимаю руку и так далее. Спасибо вам, во-первых, за это. Вообще, сам факт того, что я могу услышать Толстого, могу услышать Маяковского, могу услышать Бунина, могу услышать Багрицкого, у меня от этого шевелились волосы на голове, тогда ещё шевелюра была полная. Я даже не знаю, с чего попросить вас начать. Наверное, давайте с самого начала. Как появились это чудо-техника в России, кто первый воспользовался им из наших великих, и вообще, что это за наука такая, та наука, которой вы занимаетесь? То есть, это же не архивистика в чистом виде, это звуковые архивы, это то, что сохраняется, как правило, очень плохо.

Лев Шилов: Науки, пожалуй, ещё и нет. Но есть архивы, есть люди, которые профессионально этим занимаются. Началось всё это, по-видимому, со Льва Толстого, так долгое время считалось. Андроников, который собирал первые пластинки, говорил о том, что Эдисон в 8-ом году подарил Толстому фонограф, и это была первая русская запись. Через некоторое время, довольно скоро, выяснилось, что впервые голос писателя записывался в XIX веке в России, в 1895 году, в феврале, и это был Лев Толстой.

А.Г. Он сам себя опередил, да?

Л.Ш. Да, да. Но, по-видимому, всё-таки это была не первая запись. Какая была первая запись в России на фонографе, известно, но это мало интересно, это был какой-то свитский генерал. Первая запись была сделана при дворе посланцем Эдисона. Из писателей же, может быть, одним из первых был записан ещё Полонский. Известна его запись, его рука в альбоме одного из коллекционеров, который имеет отношение к записи.

А.Г. Давайте мы сейчас пустим Льва Николаевича в студию в знаменитом отрывке «Не могу молчать».

Л.Ш. Давайте. Вы думаете, прямо так, без пояснений?

А.Г. Да, давайте послушаем.

(Отрывок).

А.Г. Почему не отрывок из «Анны Карениной», из «Войны и мира»? Почему не «Кавказские хроники»? Почему не «Хаджи Мурат»? Почему публицистика?

Л.Ш. Да потому что Толстой, в общем, очень честный человек, и он всё делает так, как на самом деле. Ему в это время были неинтересны уже ни «Анна Каренина», ни «Хаджи Мурат», ничего. Ему было интересно и очень важно то, о чём он говорит.

Обычно я предваряю запись, потому что сейчас она прозвучала, а люди то ли поняли, то ли нет, то ли услышали, то ли нет. А надо рассказать, как это получилось, а получилось это вот как. Утром приносят газету в Ясную Поляну, за завтраком Толстой разворачивает газету и читает заголовок о 20 казнях в Херсоне. Он говорит: «Ничего себе устроили жизнь, я уверен, что в России нет человека, который бы убил 20», – так ему казалось. А это всё делается незаметно. Судья там что-то выписывает, кто-то там заседает, несчастный палач вешает. И он был очень взволнован этой мыслью и этим заголовком. Ушёл в кабинет, включил фонограф и начал диктовать: «Нет, это невозможно, нельзя так жить, нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней». Если будете внимательно потом слушать эту запись, услышите. И он грассирует немножко, да. То есть вы почувствуете его личность и его волнение. И он сказал эти несколько фраз и не обратил внимания, что фонограф стоит на самом конце, там уже было несколько записей. И ещё несколько фраз уже не записалось, по-видимому. Но он был так взволнован, что не в состоянии был дальше диктовать. И на следующий день он продолжает эту работу уже от руки. И очень взволнованно и напряжённо над ней работает. Так начиналась знаменитая впоследствии статья «Не могу молчать». И само название «Не могу молчать» отчасти происходит из-за того, как эта работа начиналась, понимаете? Когда это расскажешь, после этого уже по-другому будут слушать. Так что, если хотите, повторим это, или как, я не знаю.

А.Г. Да, с удовольствием. Можно поставить ещё раз тот же самый фрагмент?

Л.Ш. Отрывок начинается с «Нет, это невозможно, нельзя так жить».

(Отрывок).

Л.Ш. А дальше было вот что. Эта статья была тайно переслана в ряд газет и за рубеж, окружающие Толстого люди были очень хорошие конспираторы. Никто про это не знал, пока по команде в один и тот же день во многих газетах мира и в пяти, кажется, русских газетах она появилась. Вы знаете, какой был шок у царского правительства? Всё просто заметались: что делать? Ну что, туда, сюда. Появились статьи «Великий пакостник земли русской». А ничего всё равно не сделаешь. И этот слабый голос, он уже, понимаете, гремел на весь мир. Вот так это произошло тогда. И Толстого эта тема очень мучила.

И сначала был вот такой огромный резонанс, но постепенно опять люди привыкли, люди привыкают к самым страшным вещам, мы с вами это видим.

А.Г. Да…

Л.Ш. Как сводка о погоде, о том, столько убитых…

И поэтому через некоторое время Корней Чуковский – эта история продолжается – написал Репину, Толстому, Леониду Андрееву и Короленко с просьбой снова вернуться к теме смертных казней. И Толстой был так этим задет, что на письме Чуковского он написал: «ответить». И начал отвечать. Тогда началось у него очень трудное время, когда, знаете, он уже уходит из дома. История с дневником, подглядыванием, он уже не может, он уходит из дома, взяв с собой начало этого ответа. И по дороге, уже в монастыре, он заехал к сестре (помните эту историю? последние дни Толстого все знают уже), и там он оканчивает этот ответ на письмо Чуковского. Приезжает к нему секретарь, узнавший, где он. Толстой просит его переписать набело, отдаёт ему, едет в Астапово.