Смерть Ахиллеса - Акунин Борис - Страница 31

Вопросы выстраивались в такой очередности. Действительно ли этот человек жандарм? Если да (и тем более, если нет), то в чем его роль в соболевском деле? Главное же – откуда такая дьявольская осведомленность, такая фантастическая вездесущесть?

Как раз в это время сформулировал интересовавшие его вопросы и генерал-губернатор. Правда, звучали они несколько иначе:

– Что будем делать, господа детективы? Что прикажете наверх докладывать? Убит Соболев или умер своей смертью? Чем занимался у нас, то есть у вас, Евгений Осипович, под носом Хуртинский? Куда подевался миллион? Кто такой этот Певцов? – В голосе князя за показным добродушием прорезывались угрожающие нотки. – Что скажете, ваше превосходительство, защитник наш драгоценный?

Генерал, волнуясь, вытер платком вспотевший лоб:

– У меня в управлении никакого Певцова нет. Возможно, он, действительно, прибыл из Петербурга и вел дела с Хуртинским напрямую, минуя губернскую инстанцию. Предполагаю следующее. – Караченцев нервно потянул себя за рыжую бакенбарду. – Хуртинский втайне от вас и от меня… – Обер-полицеймейстер сглотнул. – …выполнял некие конфиденциальные поручения сверху. В их число, очевидно, входило и попечение за приездом Соболева. Зачем это понадобилось – мне не ведомо. Очевидно, Хуртинский откуда-то узнал, что Соболев имеет при себе очень крупную сумму денег, причем свите об этом ничего неизвестно. В ночь с четверга на пятницу Хуртинскому доложили о скоропостижной кончине Соболева в номерах «Англия» – вероятно, агенты, ведшие негласное наблюдение за генералом, ну и… Как мы знаем, надворный советник был алчен и в средствах неразборчив. Поддался соблазну хапнуть невиданный куш и послал своего клеврета, медвежатника Мишу Маленького, изъять портфель из сейфа. Однако афера, прокрученная Хуртинским, была раскрыта капитаном Певцовым, который, по всей вероятности, был приставлен наблюдать за наблюдающим – у нас в ведомстве это часто бывает. Певцов изъял портфель, явился к Хуртинскому и обвинил его в двурушничестве и воровстве. Сразу же после ухода капитана надворный советник понял, что его песенка спета и, написав покаянную записку, повесился… Вот единственное объяснение, которое мне приходит в голову.

– Что ж, это правдоподобно, – признал Долгорукой. – Какие действия предлагаете?

– Немедленно послать запрос в Петербург касательно личности и полномочий капитана Певцова. Мы же с Эрастом Петровичем пока займемся просмотром бумаг самоубийцы. Я возьму к себе содержимое его сейфа, а господин Фандорин изучит записную книжку Хуртинского.

Коллежский асессор поневоле усмехнулся – уж больно ловко поделил генерал добычу: в одной половине содержимое всего сейфа, а в другой обычный блокнот для деловых записей, открыто лежавший на письменном столе покойного.

Долгорукой побарабанил пальцами по столу, привычным движением поправил чуть съехавший парик.

– Стало быть, Евгений Осипович, ваши выводы сводятся к следующему. Соболев не убит, а умер своей смертью. Хуртинский – жертва непомерного корыстолюбия. Певцов – человек из Петербурга. Согласны ли с этими выводами вы, Эраст Петрович?

Фандорин коротко ответил:

– Нет.

– Любопытно, – оживился губернатор. – Ну-ка, выкладывайте, что вы там навычисляли – «это раз», «это два», «это три».

– Извольте, ваше сиятельство… – Молодой человек помолчал – видимо, для пущего эффекта – и решительно начал.

– Генерал Соболев участвовал в каком-то тайном деле, суть которого нам пока неясна. Д-доказательства? Скрытно от всех собрал огромную сумму. Это раз. В гостиничном сейфе хранились секретные бумаги, утаенные от властей свитой генерала. Это два. Сам факт негласного наблюдения за Соболевым – а я думаю, что Евгений Осипович прав и наблюдение было, – это три. – Эраст Петрович мысленно добавил: «Свидетельство девицы Головиной – это четыре», однако приплетать к расследованию минскую учительницу не стал. – Делать выводы пока не готов, однако на п-предположения отважусь. Соболев был убит. Каким-то хитрым способом, имитирующим естественную смерть. Хуртинский – жертва жадности, потерял голову от безнаказанности. Тут я опять-таки согласен с Евгением Осиповичем. А истинный преступник, главная закулисная пружина – тот, кого мы знаем как «капитана Певцова». Этого человека смертельно испугался Хуртинский, хитрец и разбойник, каких п-поискать. У этого человека портфель. «Певцов» все знает и всюду успевает. Мне такая сверхъестественная ловкость очень не нравится. Блондин со светлыми глазами, дважды появлявшийся в жандармском мундире, – вот кого надо разыскать во что бы то ни стало.

Обер-полицеймейстер устало потер веки:

– Не исключаю, что Эраст Петрович прав, а я ошибаюсь. По части дедукции господин коллежский асессор даст мне сто очков вперед.

Князь, кряхтя, встал из-за стола, подошел к окну и минут пять смотрел на экипажи, рекой катившие по Тверской. Повернулся, в несвойственной ему деловитой манере сказал:

– Доложу наверх. Немедленно, шифрованной депешей. Как только ответят – вызову. Быть на месте, никуда не отлучаться. Евгений Осипович, вы где?

– У себя на Тверском бульваре. Пороюсь в бумагах Хуртинского.

– Я буду у Дюссо, – доложил Фандорин. – Честно говоря, валюсь с ног. Двое суток п-почти не спал:

– Идите, голубчик, поспите часок-другой. И приведите себя, наконец, в приличный вид. Я за вами пришлю.

Спать Эраст Петрович, собственно, не собирался, однако намеревался освежиться – принять ледяную ванну, потом хорошо бы массаж. А сон, какой там сон, когда такие дела творятся. Разве уснешь?

Фандорин отворил дверь номера и шарахнулся назад – прямо под ноги ему повалился Маса, припал замотанной башкой к полу, зачастил:

– Господин, мне нет прощения, мне нет прощения, мне нет прощения. Я не уберег вашего онси и не сумел охранить важный кожаный портфель. Но этим мои прегрешения не ограничились. Не в силах вынести позора, я хотел наложить на себя руки и посмел для этого воспользоваться вашим мечом, но меч сломался, и тем самым я совершил еще одно страшное преступление.

На столе лежала сломанная пополам парадная шпажонка.

Эраст Петрович сел на пол рядом со страдальцем. Осторожно погладил его по голове – даже через полотенце ощущалась огромная шишка.

– Маса, ты ни в чем не виноват. Грушина-сэнсэя погубил я, и этого я никогда себе не прощу. И с портфелем ты не виноват. Ты не струсил, не проявил слабость. Просто здесь другая жизнь и другие правила, к которым ты еще не привык. А шпага – дрянь, вязальная спица, зарезаться ей невозможно. Купим другую, ей цена пятьдесят рублей. Это же не фамильный меч.

Маса распрямился, по его искаженному лицу текли слезы.

– И все-таки я настаиваю, господин. Мне невозможно жить после того, как я вас так ужасно подвел. Я заслуживаю наказания.

– Хорошо, – вздохнул Фандорин. – Ты выучишь наизусть десять следующих страниц словаря.

– Нет, двадцать!

– Ладно. Но не сейчас, а потом, когда голова заживет. Пока же приготовь ледяную ванну.

Маса бросился вниз с пустым ведром, а Эраст Петрович присел к столу и раскрыл записную книжку Хуртинского. Это, собственно, была не записная книжка, а английский schedule-book, календарный дневник, в котором каждому дню года отводилась особая страница. Удобная штука – Эраст Петрович такие уже видел. Стал перелистывать, не надеясь найти что-либо существенное.

Все сколько-нибудь секретное и важное надворный советник, конечно, держал в сейфе, а в книжку записывал всякие мелочи для памяти – время деловых свиданий, аудиенций, докладов. Многие имена обозначены одной или двумя буквами. Надо будет во всем этом разобраться. На 4 July, Tuesday (то есть, по нашему 22 июня, вторнике) взгляд коллежского асессора задержался, привлеченный странной продолговатой кляксой. До сих пор ни одной кляксы и даже помарки в книжке не было – Хуртинский, по всему видно, был человеком исключительной аккуратности. И форма кляксы чудн#Ая – словно чернила не капнули с пера, а были размазаны нарочно. Фандорин посмотрел листок на свет. Нет, не разобрать. Осторожно провел по бумаге кончиком пальца. Кажется, что-то было написано. Покойный пользовался стальным пером, нажим у него сильный. Но прочесть не представлялось возможным.