Домой до темноты - Маклин Чарльз - Страница 17

Но что-то в нем казалось знакомым.

За время беззаботной поездки по Северной Италии Сам сделала кучу фотографий, которые каждый вечер сбрасывала в компьютер, озаглавливая папки по названиям тех мест, где они останавливались: «Тревизо», «Падуя», «Асоло», «Грац».

Откинув с глаз челку, она щелкнула по первому альбому и запустила режим слайд-шоу. Времени было в обрез. Ночной парижский поезд уходил через тридцать пять минут, и Риверсы, наверное, уже беспокоились. Но если и впрямь кто-то за ней следил — в животе екало в ритме менявшихся слайдов, — был слабый шанс, что этот человек попал в кадр.

Если два часа назад неизвестный действительно был в парке, возникал совсем нежелательный вопрос: где он сейчас?

Вроде ничего особенного не произошло, но со вчерашнего дня Сам чувствовала себя крайне неуютно. В Вене предстояло расстаться с Риверсами — через Альпы супруги ехали на север, она же поездом направлялась в Париж.

Сам уже привыкла к заботе этой искренней и сердечной пары. Оба предпенсионные педагоги, они чуть-чуть напоминали ее родителей. Манера Балфа называть ее «малышкой» и «деткой» раздражала, но это возрастное, а насчет кобелиного блеска в глазах она ошиблась. Старикан был безобиден.

В виде прощального угощения вчера они повели ее в Государственную оперу на «Дон Жуана» Моцарта; захваченная вокалом, декорациями и роскошью постановки, Сам вдруг поняла: она не хочет возвращаться в Штаты. Приехав изучать искусство, в Европе она нашла то, чего не хватало Америке, — многослойное понимание того, как надо жить. Но менять решение было уже поздно.

После оперы состоялся ужин в кафе «Ландтманн» — любимом прибежище Зигмунда Фрейда,[42] сказал Балф. Перед тем как войти в прославленное заведение, Сам удостоверилась, что за ней не следят из припаркованной машины или из темной подворотни на другой стороне улицы. Из-за ее повышенной бдительности мягкие добрые лица венцев казались хитрыми и зловещими, повсюду цепляли их взгляды.

Ноутбук остался в гостиничном сейфе.

— Где еще лучше провести последний вечер с дочерью Х. Л. Меткафа! — сказал Балф, галантно придерживая дверь.

Сам выдавила слабую улыбку. Ее отец был психиатром.

Медленная педантичная церемония трапезы, мраморные столики и бархатные банкетки, почтенные венцы, читавшие газеты возле окон во всю стену, лишь усугубляли напряжение. Когда Ферн спросила, все ли в порядке, Сам едва не расплакалась. Она хотела поведать о флорентийском убийстве и своих страхах, но сдержалась. И без того грызла вина, что она пользуется добрыми Риверсами как щитом.

По телефону Сам рассказала о них матери, но та никак не могла их вспомнить.

Когда за шлагтортом и меланжем[43] выяснилось, что супруги не против изменить свои планы и поездом отправиться в Париж, это показалось нежданной милостью, услышанной молитвой.

Утром благодарная Сам позволила обменять свой билет в купейный вагон на спальный, чтобы ехать всем вместе.

Сам глянула на часы панели инструментов. Восемь двадцать. Риверсы уже в вагоне и нервничают. Серийное траленье фотографий выдало пару подозрительных видов, но ничего определенного.

И тут она его увидела. Сам остановила просмотр на снимке рыночной площади в Асоло. Лица по-прежнему не видно. Но она была абсолютно уверена — это тот самый человек. Еще секунду Сам безнадежно вглядывалась в смутную фигуру и уже собралась закрыть ноутбук.

Вдруг под чьим-то напором снаружи дверная ручка кабинки медленно повернулась; волной подкатила тошнота.

Сам сдавленно кашлянула.

— Entschuldigung,[44] — пробормотал женский голос.

Протопали удаляющиеся шаги (а ведь подошли неслышно), через две-три кабинки хлопнула дверца. Пустяки, уговаривала себя Сам, случайность.

С перепугу захотелось писать. Сам закрыла ноутбук и стянула джинсы. На миг стало легче. Но неотвязное чутье говорило: за ней следят.

Пришла мысль заявить в полицию. В центральном вестибюле вокзала Сам видела будку с надписью «Polizei». Но отпугивала перспектива общения с туповатыми австрийскими служаками, которым нужно все растолковывать. Какие доказательства, что за ней следят? Пусть даже она убедит полицейских, что пара смазанных фотографий представляет невнятную угрозу, — что они смогут сделать?

Может, все померещилось? Сам вспомнила свою панику, когда заблудилась на улочках Венеции. Возможно, она психует из-за ерунды. Надо позвонить Джимми. В тот вечер он прислал эсэмэску, что уезжает на побережье Амалфи и позвонит, когда вернется. Потом она встретила общего знакомого, который недавно с ним разговаривал. Тот рассказал, что Джимми хорошо проводит время, — он был немного пьян, но весел, а в трубке во всю мощь гремела «Поди знай» Чака Берри.[45]

Джимми слушает старый рок-н-ролл? Это было смешно.

Сам набрала его мобильник. Абонент недоступен.

Крепко зажав меж щиколоток сумку с ноутбуком, Сам эскалатором поднималась на верхний уровень вокзала. Из прозрачной трубы она взглядом обшаривала людный вестибюль, чувствуя себя уязвимой, будто голая вышла из ванной. Современное здание Западного вокзала — стекло и бетон — хвасталось огромными, в три этажа, окнами, через которые открывалась панорама города. Значит, с улицы ее видно.

Где-то он стоит и смотрит, думала Сам.

За десять минут до отправления поезда она вышла на четырнадцатый путь, где оставила Риверсов с носильщиком, помогавшим добраться к вагону.

Басовито урчал локомотив экспресса «Евроночь», одетого в бело-голубую ливрею. Сам припустила по длинной платформе. Из-под защиты станционного навеса состав изгибался в сгущавшийся сумрак. Сам отмеряла свое продвижение по интервалам между мутными лужицами света от высоких фонарей.

Перед купейными вагонами топтались последние группки пассажиров, впереди платформа была почти пустой — лишь пара проводников у спальных вагонов. Услышав за спиной торопливые шаги, Сам подавила желание оглянуться.

Топот отстал и смолк. Хлопнула вагонная дверь.

Сердце билось о ребра. Если он даст мне уехать из Вены, подумала Сам, я спасена. Каково же было Софи, когда она поняла, что выхода нет?

Какого черта она связалась с ее отцом и впуталась в эту историю… Увидев таксофон, Сам замешкалась — чутье говорило, что нельзя звонить Эду Листеру, нельзя доверять мобильнику, — и полезла за адресной книжкой.

Она сама не знала, что заставило ее изменить решение.

Но понимала, что должна кому-нибудь все рассказать, а Эд был единственным на свете, кто ей поверит.

16

Первые напыщенные такты «Грез» из цикла «Детские сцены» Роберта Шумана наполнили белый класс. Заложив руки за спину, я стоял у окна и смотрел на сказочную, но слегка запущенную территорию Музыкального городка.

— Trop fort, trop fort, pardon.[46] — Лука Норбе потянулся к регулятору и уменьшил громкость.

— Официально она нигде не училась. — Я будто за что-то извинялся. — Заметно, что нет уверенности. Волнуется. Надеюсь, вы это учтете.

— Однако начальные такты должны быть медленными, мсье Листер… лентиссимо!

Он одарил меня обнадеживающей улыбкой и что-то черкнул в блокноте. Далеко за пятьдесят, голубые виноградины глаз, безупречная детская кожа и фирменная копна белоснежных волос — Лука выглядел именно так, как надлежит профессору музыки. Заструилась мелодия Шумана, и он, откинувшись в кресле, воззрился в потолок.

В следующие полчаса Лука прослушал репертуар из файлов, которые Джелена неохотно позволила скачать. Если б я сказал, что собираюсь продемонстрировать его педагогу, отвечающему за прием в парижскую консерваторию, она бы почти наверняка заартачилась. Но учиться здесь было ее честолюбивой мечтой. Я просто хотел помочь.