Любимый враг - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 41

– Неужели, сэр? Это для меня неожиданность, ведь всего четыре дня назад я принял ее поручение, и тогда она выглядела вполне здоровой, конечно учитывая ее возраст.

– Да, она прекрасно сохранилась, но здоровье ее всегда было хрупким, словно фарфор, который нужно хранить за стеклом. И ее все время снедало беспокойство о Рэнноке. Она простудилась, навещая мою больную жену на следующий день после вашей встречи, и простуда осложнилась тяжелой инфлюэнцей или, может быть, это даже воспаление легких, Бог ведает. Врачи говорят, что ее жизнь висит на волоске, и я боюсь, что мы ее потеряем, Фонс.

– Если эта любезная старая леди умрет, не узнав, о чем мне надо ей сообщить, то, думаю, ее близкие и любящие ее люди возблагодарят Бога, сэр потому что, боюсь, мои новости ее убьют.

– Неужели они так плохи?

– Хуже, сэр, не бывает.

И Фонс рассказал о своих открытиях, и майор Тогуд согласился, что правда во что бы то ни стало должна быть скрыта от матери убитого. Когда она ненадолго приходит в себя, она постоянно спрашивает о мистере Фонсе и о том, что ему удалось узнать. А потом целыми часами бредит, и в бреду ей кажется, что нежнолюбимый сын рядом с ней. Она принимает за него незнакомого доктора и разговаривает, словно это действительно Рэннок. Нет, она не должна знать правду, и всеми возможными, средствами надо все скрыть от нее. Но если она выздоровеет и станет выходить из комнаты, то сможет прочесть в газетах об аресте Болиско, о судебном запросе в магистрат Саутхэмптона, куда его должны отвезти на следующий день и тогда будет невозможно прятать от нее газеты. А сказать о трагической судьбе сына значит разбить ее сердце и свести ее в могилу.

– Да, очевидно, вы правы, Фонс, вряд ли моя жена захочет, чтобы наша дорогая матушка выкарабкалась из болезни только затем, чтобы на нее обрушился столь сокрушительный удар. Бедный Дик, мы всегда были уверены, что эта женщина и его грешная любовь к ней его погубят. Она оказалась его любимым, но смертельным врагом.

Дело об убийстве Рэннока в следующие несколько месяцев было самым громким и широко известным. Слушание дела в саутхэмптонском суде шло неделя за неделей, в переполненном зале: обвинение против Джеймса Болиско постепенно подкреплялось новыми свидетельствами и наконец обрело черты неопровержимой системы доказательств.

Номера банкнот, которыми расплатился с уэндсвортским пивоваром владелец «Бойцового петуха», совпали с теми, что были записаны Чэтером. Лодочник под присягой показал, что Болиско и есть тот самый человек, который арендовал у него лодку в день приезда полковника Рэннока в Саутхэмптон и который потом исчез, не расплатившись. Болиско был узнан также хозяином маленькой гостиницы, что между Редбриджем и Саутхэмптоном. Он показал, что Болиско пришел в гостиницу после полуночи того же самого дня в странном виде, его сапоги и брюки были запачканы илом, и одна рука кровоточила. Он поранил ее молотком, объяснил Болиско. Он съел очень много за ужином, выпил полбутылки коньяку и расплатился перед тем, как лечь спать, и ушел рано следующим утром, когда в доме еще никто не вставал.

Еще одним звеном в цепочке доказательств оказался тяжелый спасательный круг, который один из редбрижских мальчишек нашел в улочке, ведущей с берега реки в деревню. На круге были обнаружены мельчайшие осколки кости, а также несколько волос, прилипших к тяжелой свинцовой пробке круга. Чэтер заявил, что по цвету и виду они напоминают волосы хозяина, а хирург, дававший заключение по вскрытии останков, признал, что ударом тяжелого круга можно было причинить именно то повреждение черепа, которое он обнаружил.

Часы убитого, булавка для галстука и ценное кольцо с рубином убийца заложил в конце года в уэст-эндском ломбарде, и служащий присягнул, что принял их в заклад именно от Болиско, а майор Тогуд опознал часы и булавку.

Болиско осуществил свой зловещий план с каким-то первобытным равнодушием к последствиям, которое скорее подходило гладиаторам Нерона или дикарям из лесов Далмации, нежели обитателю Лондона. Он был слишком уверен, что грубая сила сама себе закон, и при начале расследования, когда личность его жертвы еще не была установлена, он полагал, что его собственной жизни ничто не угрожает. Он смотрел на свидетелей в немом изумлении по мере того, как один факт за другим выстраивались в неопровержимое свидетельство его вины. Но вот слушание закончилось. Дело было передано в суд по обвинению в убийстве полковника Рэннока, и он воспринял это известие в состоянии тупой апатии, сидя на скамье подсудимых в Винчестерской тюрьме. У приговоренного к казни, в камере смертников Ньюгета, у него было достаточно времени, чтобы поразмыслить о содеянном, но он его использовал на то, чтобы попытаться понять, какую же ошибку он допустил пускаясь на такое дело, и как надо было все сделать иначе. Таково было раскаяние Джеймса Болиско.

Миссис Рэннок так и не узнала об ужасной судьбе сына. Ее хрупкая жизнь отлетела с миром через неделю после того, как Фонс раскрыл страшную тайну убийства. На последнем дыхании она произнесла слова любви, последним движением ослабевшая рука потянулась в сторону любимого образа, который ее воображение выткало из воздуха, ей показалось, что сын стоит у ее постели такой каким до этого она видела его в лихорадочном бреду.

Фонс сделал все, что могло продиктовать сочувствие к несчастной жене Болиско Отпечаток ее письма на промокательной бумаге стал одним из звеньев в цепи неопровержимых доказательств потому что вместе со свидетельством Чэтера оно помогло выяснить, зачем Рэннок поехал в Саутхэмптон за день до отплытия американского парохода. То, что она была женой Болиско, не позволяло ей выступить свидетельницей, но ее письмо могло быть использовано как вещественное доказательство, и ее отношения с убийцей стали так же широко известны, как все иные подробности истории преступления.

– Меня это не трогает, – сказала она Фонсу вечером того дня, когда был оглашен смертный приговор Болиско, – меня уже ничто не трогает, и лучше, если Болиско уйдет из этого мира, потому что он никогда не перестанет делать зло, пока живет, и чем скорее я последую за ним, тем лучше.

Фонс оказался добрым другом для несчастной женщины, которую днем и ночью преследовал образ ее убитого возлюбленного. Павшая духом, лишившаяся здоровья и красоты, которые были разрушены грехами юности и злом, что она причинила другим, Кейт была обречена, о чем сообщил Фонсу приглашенный врач. На ней уже лежала печать смерти. Дни ее были сочтены.

– Если ее оставить в Лондоне, она вряд ли переживет зиму, – сказал он Фонсу. – Я бы рекомендовал вывезти ее в Борнмут или Вентнор. Лучше – Вентнор и она протянет зиму, а может быть, и лето. Но инъекции морфия надо прекратить.

– Сделаю все, что в моих силах, – ответил Фонс, – но я человек занятой и она мне не родственница. Я только не хочу, чтобы она умерла, как собака, без единого друга возле нее.

– Она была замечательно красива, – сказал сочувственно врач, – и можно только пожалеть, что и жизнь, и красота были растрачены зря.

Фонс нанял Бетси, добрую служанку «за все» из меблированных комнат, чтобы ухаживать за миссис Рэндалл и снял для них домик в Вентноре, недалеко от больницы для туберкулезных, и в этой прекрасной местности, на берегу голубых вод, Кейт Делмейн прожила лето и осень, после того, как Болиско казнили. Фонс навещал ее иногда, когда дела приводили его в Портсмут или Саутхэмптон, чтобы убедиться, что о ней заботятся как следует.

После суда в Винчестере он обнаружил, что она сидит почти без гроша, так как последнюю пятифунтовую бумажку ей пришлось уплатить адвокату, который защищал Болиско и теперь Фонс тратил деньги, щедро подаренные ему леди Перивейл, чтобы Кейт Делмейн ни в чем не нуждалась. «В конце концов это благодаря Кейт я так легко распутал то дело, – сказал он себе, – и будет лишь справедливо, если она воспользуется щедротами моей клиентки».

Конец пришел вместе с ноябрьскими туманами, окутавшими пролив, когда в саду стали опадать последние розы. То был мирный конец, не лишенный религиозного утешения, так как хозяйка дома, где жила миссис Рэндалл, была доброй христианкой и часто выполняла поручения священника по делам прихода, а он тоже был великодушен и способен понять, как может быть удручено сердце женщины, даже той женщины, чья жизнь была лишена каких-либо благих влияний.