Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса) - Казандзакис Никос - Страница 30

Переступить порог, запереть калитку, побежать за ней, обнять за талию и не говоря ни слова увлечь к большой кровати — вот что называется поступать, как подобает мужчине!

Так делал мой дед и так же поступать я пожелал бы своему внуку. Я взвешивал и обдумывал…

«В другой жизни, — шептал я, горько улыбаясь, — в другой жизни я буду вести себя лучше!»

Чувствуя на сердце тяжесть, словно совершил смертный грех, я углубился в заросшую деревьями лощину. Я бродил взад и вперед, дрожа от холода и пытаясь изгнать из своей головы покачивание бедер, улыбку, глаза, грудь вдовы, но мысли о ней без конца возвращались, и я задыхался.

На ветвях деревьев еще не появилась листва, но набухшие почки уже лопались от переполнявшего их сока. В каждой почке был молодой росток будущего цветка, потом плода, затаившегося, сжавшегося и готового устремиться навстречу свету. Под сухой корой, начиная с середины зимы, бесшумно и тайно, день за днем вызревало великое чудо весны.

Вдруг я радостно вскрикнул, увидя перед собой, как в укромном уголке, несмотря на зимнюю пору, смело расцвело миндальное дерево, открывая путь всем другим деревьям и объявляя о приходе весны.

Я испытывал огромное облегчение. Глубоко вдыхая легкий горьковатый запах, я сошел с тропинки и приблизился к цветущим ветвям.

Оставался я там довольно долго, пребывая в бездумном состоянии. Счастливый, я сидел точно в райских кущах, погрузившись в вечность.

Внезапно грубый голос опустил меня на землю.

— Что ты здесь делаешь, хозяин? Я уже столько времени тебя ищу. Скоро полдень, идем же!

— Куда?

— Куда? И ты еще спрашиваешь? К мамаше молочного поросенка, черт возьми! Неужели ты не хочешь есть? Молочный поросенок уже вынут из печи! Такой запах, старина… у меня слюнки текут. Идем же! Я поднялся и погладил крепкий, полный тайны ствол миндаля, сотворивший это чудо цветения. Зорба шел впереди, бодрый, полный воодушевления, с хорошим аппетитом. Основные потребности обычного мужчины — пища, выпивка, женщина, танец — оставались еще неисчерпанными в этом жадном и крепком теле.

Он держал в руках какой-то предмет, завернутый в розовую бумагу и перевязанный золоченой тесемкой.

— Новогодний подарок? — спросил я с улыбкой. Зорба засмеялся, стараясь скрыть свое волнение.

— Эх! Просто немного побаловать бедняжку! — сказал он, не оборачиваясь. — Пусть напомнит ей старые добрые времена… Это же женщина (мы говорили об этом), а значит — создание, которое вечно жалуется.

— Это фото?

— Ты увидишь… ты увидишь, не будь таким нетерпеливым. Я это сделал сам. Поспешим же. Полуденное солнце приятно пригревало. Море — оно тоже согрелось под солнцем и было счастливо.

Небольшой пустынный остров вдали, укрытый легким туманом, казалось, был приподнят над морем и покачивался в воздухе.

Мы приближались к деревне. Зорба подошел ко мне и, понизив голос, сказал:

— Знаешь, хозяин, особа, о которой идет речь была в церкви. Я стоял впереди, возле клироса, вдруг вижу — святые иконы осветились. Христос, Богородица, двенадцать апостолов — все засверкали… «Что же это такое? — спросил я себя и перекрестился. — Солнце?» Оборачиваюсь, а это вдова.

— Хватит болтать, Зорба! — сказал я, ускоряя шаг. Но мой спутник не отставал.

— Я видел ее совсем рядом, хозяин. У нее родинка на щеке! Можно голову потерять! Это целая тайна, родинки на щеках женщин! Он удивленно округлил глаза.

— Нет, ты видел это, хозяин? Кожа такая гладкая гладкая и вдруг — на тебе — вот такое черное пятнышко. Да одного этого хватит, чтобы потерять голову! Ты в этом понимаешь хоть что-нибудь, хозяин? Что они об этом говорят, твои книги?

— Ну их к дьяволу, эти книги! Зорба засмеялся, очень довольный.

— Вот-вот, — сказал он, — наконец-то ты начинаешь соображать.

Мы быстро, не останавливаясь, прошли мимо кофейни. Наша добрая дама зажарила в печи молочного поросенка и ожидала нас, стоя на пороге. Как и в прошлый раз, с той же канареечно-желтой лентой на шее, такая же густо напудренная, с намазанными толстым слоем темно-красной помады губами, она была поразительна. Как только она увидела нас, все ее тело от радости пришло в движение, маленькие глазки шаловливо поиграли и остановились на лихо закрученных усах Зорбы.

Едва входная дверь за нами закрылась, Зорба обнял ее за талию.

— С Новым годом, моя Бубулина, — сказал он ей, — посмотри-ка, что я тебе принес! — и он поцеловал ее в заплывший жиром затылок.

Старая русалка вздрогнула, словно ее пощекотали, но головы не потеряла. Глаза ее впились в подарок. Она схватила его, развязала золоченую тесьму, посмотрела и вскрикнула.

Я наклонился, чтобы тоже посмотреть: на большом листе картона этот злодей Зорба нарисовал четырьмя красками — золотистой, коричневой, серой и черной — четыре больших, украшенных флагами, линкора на фоне моря цвета индиго. Перед линкорами, вытянувшись в волнах, совершенно белая и совершенно голая, с распущенными волосами и высокой грудью, с рыбьим хвостом, изогнутым спиралью, и с желтой ленточкой на шее плавала русалка — мадам Гортензия. Она держала в руке четыре шнурочка и тянула за них четыре линкора с поднятыми флагами: английским, русским, французским и итальянским. В каждом углу картины свисали бороды, золотистая, коричневая, серая и черная.

Старая певица тотчас поняла.

— Это я! — сказала она, показывая с гордостью на русалку. Она вздохнула.

— О-ля-ля! — воскликнула она. — Я тоже когда-то была великой державой.

Она сняла маленькое круглое зеркальце, висевшее над кроватью около клетки с попугаем, и повесила туда творение Зорбы. Под густым слоем румян щеки ее, должно быть, побледнели.

Зорба в течение этого времени топтался на кухне. Он был голоден. Принеся бутылку вина, он наполнил три бокала.

— А ну, все за стол! — пригласил он, ударяя в ладоши. — Начнем с главного, с желудка. Потом, моя красавица, спустимся пониже! Воздух просто сотрясался от вздохов нашей старой русалки. Она тоже в начале каждого года представала пред своим маленьким страшным судом, где, видимо, взвешивала свою жизнь и находила ее пропащей. Из глубины сердца этой истрепанной женщины по торжественным дням должны были взывать большие города, мужчины, шелковые платья, шампанское и надушенные бороды.

— Я совсем не хочу есть, — сказала она нежным голосом, — совсем, совсем не хочу.

Она опустилась на колени перед жаровней и помешала пылающие угли; на ее обвисших щеках отразились блики пламени. Небольшая прядь волос скользнула со лба, коснулась пламени и в комнате почувствовался тошнотворный запах паленого.

— Я не хочу есть, — снова прошептала она, видя, что мы не обращаем на нее внимания. Зорба нервно сжал кулаки. Какое-то время он оставался в нерешительности. Старый грек мог позволить ей ворчать, сколько влезет, пока бы мы набросились на маленького жареного поросенка. Он мог также опуститься на колени рядом с ней, обнять ее и, сказав теплые слова, утешить. Наблюдая за его задубевшим лицом, я видел, как его терзали противоречия.

Внезапно лицо Зорбы застыло. Он принял решение. Лукавый грек склонился и, сжав колено сирены, сказал срывающимся голосом:

— Если ты, моя крошка, не станешь есть, настанет конец света! Сжалься, моя милая, и съешь эту поросячью ножку.

И запихнул ей в рот хрустящую и залитую жиром ножку. Потом он обнял ее, поднял с земли, заботливо усадил на стул между нами.

— Ешь, — сказал он, — ешь, мое сокровище, и пусть святой Василий придет к нам в деревню! А иначе, знай это, мы его не увидим. Он отправится к себе на родину, в Сезарею. Заберет назад бумагу и чернила, праздничные пироги, новогодние подарки, детские игрушки, даже этого маленького поросенка и потом в дорогу! Поэтому, моя курочка, открой свой маленький ротик и ешь! Он пощекотал ее под мышками. Старая русалка закудахтала, вытерла свои маленькие покрасневшие глаза и начала медленно пережевывать хрустящую ножку…

В эту минуту на крыше заорали два влюбленных кота. Они мяукали с неописуемой ненавистью, голоса их то высоко поднимались, то угрожающе опускались. Потом мы услышали, как они, сцепившись, покатились, царапая друг друга.