Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса) - Казандзакис Никос - Страница 3

— Тогда? — спросил я, силясь догадаться.

— Пусть это будет своего рода игрой, хорошо? — сказал он, торопясь выбраться из этой опасной фразы, в которой все больше увязал. — Если одному из нас будет угрожать смертельная опасность, пусть он подумает о другом, чтобы предупредить его, где бы он ни находился… Согласен?

Он попытался засмеяться, но губы его, будто скованные холодом, не шевельнулись.

— Согласен, — сказал я.

Опасаясь, что слишком выдал свое волнение, мой друг поспешил добавить:

— Я, конечно, не верю в какие-то там связи душ…

— Ничего, — прошептал я. — Пусть так…

— Ну хорошо! Тогда пусть так. Примем эту игру. Согласен?

— Согласен, — ответил я.

Такими были наши последние слова. Мы обменялись рукопожатием, не сказав больше ни слова, наши горячие пальцы соединились, затем мы резко отдернули свои руки, и я пошел быстрым шагом, не оборачиваясь, словно меня преследовали. Мне хотелось в последний раз взглянуть на своего друга, но я сдержался. «Не оглядывайся! — приказал я себе. — Шагай»

Душа человека, заблудившаяся во плоти, еще далеко несовершенна, ей не всегда дано предчувствовать. Если бы она была к этому способна, насколько по иному проходило бы наше расставание.

Становилось все светлее. Оба утра смешались. Любимое лицо моего друга — я видел его теперь более отчетливо — осталось под дождем в этом порту, неподвижное и скорбное.

Море продолжало реветь. Дверь кафе открылась, вошел моряк, приземистый, на широко расставленных ногах, с отвисшими усами. Послышались радостные голоса:

— Привет, капитан Лемони!

Я съежился в своем углу, силясь вновь сосредоточиться. Но лицо моего друга уже растворилось в струях дождя. На улице совсем посветлело, капитан Лемони достал свои янтарные четки и принялся их угрюмо перебирать. Я старался не смотреть по сторонам, ничего не слышать и удержать еще хоть немного расплывавшийся образ. Я вспомнил, как меня охватил тогда гнев, смешанный со стыдом, от того, что мой друг назвал меня бумажной крысой. С тех пор, я это хорошо помню, именно в этом слове воплотилось все мое отвращение к тому существованию, которое я вел. Так любивший жизнь, как же я мог позволить себе зарыться, причем уже давно, в этом книжном хламе, в пожелтевших бумагах! Расставаясь, мой друг раскрыл мне глаза. Мне полегчало. Зная отныне в чем мое несчастье, я смогу легче его преодолеть, оно перестало быть чем-то беспорядочным и обрело форму.

Знание источника моих бед подспудно бродило во мне, и с того времени я искал повод, чтобы забросить писанину и перейти к действию.

И вот с месяц назад я нашел такую возможность. На берегу Крита, со стороны Ливии, я арендовал старую заброшенную лигнитовую шахту, куда и направлялся сейчас, чтобы жить среди простых людей, рабочих, крестьян, подальше от породы бумажных крыс.

Я с волнением делал необходимые приготовления, связанные с отъездом, словно это путешествие имело какой-то особый смысл Я решил изменить свою жизнь. «До сих пор душа моя обращена была к тени и радовалась этому, — говорил я себе, — теперь же я поведу ее к тому сущему, ради чего стоит жить».

Наконец все было готово. Накануне моего отъезда, в бумагах, мне попалась неоконченная рукопись. Я взял ее и стал в нерешительности перелистывать. Уже около двух лет в глубине моей души трепетало одно: Будда. Я постоянно подсознательно ощущал, как это влечение все больше поглощает меня. Оно росло и давало о себе знать толчком в грудь, требуя выхода. И вот теперь у меня больше не хватило смелости подавить его. Было слишком поздно для того, чтобы прибегнуть к своего рода духовному аборту.

Пока я в нерешительности держал эту рукопись, передо мной вдруг возникла улыбка моего друга, полная иронии и нежности. «Я возьму ее! — сказал я, уязвленный. — Я ее возьму, можешь не улыбаться!»

И я тщательно, как мать грудного ребенка, завернул ее и взял с собой.

Послышался голос капитана Лемони, хриплый и низкий. Я напряг слух. Он рассказывал о сорванцах, которые во время бури вскарабкавшись на мачты натирали о них ладони.

— Мачты были липкими от смолы, и если о них потереть ладони, они начинают светиться. Однажды я подкрутил себе усы этой смолой и всю ночь сверкал, будто дьявол. В тот день, как я вам уже рассказывал, волны захлестывали палубу. Мой груз подмочило, он стал тяжелее, и судно накренилось. Я чувствовал, что мы гибнем. Но Господь Бог сжалился надо мной и наслал на судно удар грома, после чего в море сорвало створки люков вместе со всем углем, находившимся на борту. Море покрылось угольной пылью, зато судно стало легче и выровнялось. Вот так я выкарабкался из беды и на этот раз, — закончил капитан Лемони. Достав из кармана небольшой томик Данте, своего привычного спутника, и раскурив трубку, я удобно устроился, прислонившись к стене. С минуту колебался, что прочесть. О расплавленной смоле Ада, об освежающем пламени Чистилища, или же вознестись сразу на самую вершину человеческих надежд? У меня был выбор.

Я держал в руках своего маленького Данте, наслаждаясь свободой. Стихи, которые я выберу этим утром, зададут мне ритм на весь день. Я хотел было сделать это наугад, но не успел. Вздрогнув, я с беспокойством поднял голову. Не знаю почему, но мне показалось, будто два сверла впились в мой затылок; резко обернувшись, я посмотрел сквозь стеклянные двери. Сумасшедшая надежда вновь увидеть своего друга наподобие молнии пронеслась в моей голове. Я был готов к чуду. Но чуда не произошло. Высоченный, жилистый, с выпуклыми глазами незнакомец лет шестидесяти смотрел на меня, прижав лицо к стеклам двери. Под мышкой у него был небольшой плоский сверток. Но что на меня более всего произвело впечатление, так это его глаза, одновременно печальные и беспокойные, насмешливые и полные огня. По крайней мере такими они мне тогда показались.

Как только наши взгляды встретились — он словно утвердился в мысли, что я именно тот, кого он искал, — незнакомец решительно открыл дверь. Он прошел между столиками быстрым плавным шагом и остановился передо мной.

— Уезжаешь? — спросил он меня. — И куда же?

— На Крит. А что?

— Возьми меня с собой.

Я внимательно посмотрел на него. Впалые щеки, сильная челюсть, широкие скулы, вьющиеся поседевшие волосы, сверкающие глаза.

— Зачем? Для чего ты мне?

Он пожал плечами.

— Зачем? Зачем? — повторил он с пренебрежением. — Разве ничего нельзя сделать просто так? Ради собственного удовольствия? Ну, хорошо, возьми меня, скажем, поваром. Я умею варить такие супы!

Я рассмеялся. Его манеры и резкость мне нравились. Супы тоже. «Будет неплохо, — подумал я, — взять с собой этого разбитного простака на далекий уединенный берег. Супы, беседы… У него вид, словно он порядком поколесил по свету, своего рода Синдбад Мореход…

Он мне нравился.

— Что ты задумался? — спросил он, покачивая большой головой. — Взвешиваешь все за и против, не так ли? С точностью до одного грамма, разве не так? Ну же, решайся, будь смелее!

От долгого разговора с нескладным верзилой шея моя онемела. Закрыв томик Данте, я сказал:

— Садись. Выпьешь рюмку настойки? — Он сел, осторожно положив свой сверток на соседний стул.

— Шалфейную настойку? — сказал он презрительно. — Хозяин, порцию рома!

Он пил свой ром небольшими глотками, подолгу смакуя его во рту, затем позволял ему постепенно согревать нутро. «Сколько в нем чувства, — подумал я, — какой утонченный гурман».

— Что ты умеешь делать? — спросил я его.

— Я все умею: ногами, руками, головой — в общем все. Легче назвать то, чего я не умею.

— Ты где работал в последнее время?

— На одной шахте. Ты знаешь, я неплохой шахтер. В руде разбираюсь, могу отыскать жилу, проходить штольни и в шахту спуститься — словом, ничего не боюсь. Я хорошо работал, был мастером, не мне жаловаться. Да вот, дьявол попутал. В прошлую субботу я был слегка под градусом и, недолго думая, пошел к хозяину, который приехал в тот день с проверкой, ну я ему и надавал по физиономии.