Планета имени шестого «Б» - Запольских Вячеслав Николаевич - Страница 4

У люка космоскафа Маковкин остановился и бросил взгляд на наши с Женькой сумки.

— Ничего не забыли? — спросил он.

Мы с Маковкой дружно замотали головами.

— Лишнего тоже ничего?

Мы повторили наш ответ.

— А вот это напрасно, — хехекнул Лев Ильич. — «Гамаюн» — звездолет вместительный, а вдали от Земли любая безделушка может устроить праздник душе. И пригодиться тоже может, совершенно неожиданно. Я, например, всегда таскаю с собой кучу всяких ненужных вещей.

Лев Ильич вытащил из кармана какой-то пластмассовый тюбик, извлек из него стерженек с петелькой на конце, подул — и в воздух выбилась гроздь мыльных пузырей. Радужные шарики поплыли над космодромом, как игрушечные созвездия.

— Здорово? — гордо спросил Лев Ильич. — У меня еще и не то припасено. Увидите — закачаетесь, — пообещал он и шагнул в люк космоскафа. Зашел, как заходят в булочную, что за углом. А мы с Маковкой переступили порожек с замиранием сердца. Неужели мы действительно уже не шестиклассники, а космоиспытатели, отправляющиеся в сверхдальний рейс? Ребята осенью с ума сойдут, когда мы появимся в школе с эмблемами Космофлота и с серебристыми нашивками на рукавах — одна нашивка за десять мегапарсек полета.

Шериф закатил свою тележку, высунулся наружу, прокричал роботам космодромного обслуживания «До скорого!» и лишь тогда нажал на кнопку шлюзовой панели. Крышка плотно закрыла люк, и мы оказались во власти нового мира, где небо не голубое, как мы привыкли, а черное и звездное, где живут злодеи и герои, где можно самому совершить подвиг, а не узнать из программы новостей, что его уже совершил кто-то другой.

— Плиз! — сказал мне Маковка и указал на кресла. — Десять минут, и мы на «Гамаюне». Хочешь карамельку?

Он сунул мне «Взлетную» и с гиканьем прыгнул в кресло. Рядом с ним устроился Лев Ильич, а я сел напротив. Шериф помог нам пристегнуть ремни и тоже присел на краешек, хотя ему-то ускорение было нипочем. Табло на стене показывало отсчет времени: 12, 11, 10…

— Сейчас стартанем, — благодушно объявил Лев Ильич и закрыл глаза.

Но световые цифры на табло вдруг погасли.

— Лев Ильич! — послышался из динамика голос диспетчера космодрома. — Вы слышите меня?

— В чем дело? — удивленно спросил Маковкин, открывая глаза. — Мы летим или не летим?

— Получена гравиграмма с Нулиарды. Вы понимаете меня?

— Вас понял, — чуть помолчав, ответил Лев Ильич. — Значит, они его все-таки не устерегли. Давно это случилось?

— Сами узнали об этом два часа назад. Может быть, попросить ребят подождать пока на Земле?

— Ерунда, ничего с ними не случится. Давайте отсчет.

И Маковкин снова откинулся на спинку кресла. Опять засветилось табло.

— Дед, что стряслось? — встревожено спросил Маковка. — Яна и меня хотели высадить?

— Хотели. Ну-ка, закрой рот, а то подавишься.

…3, 2, 1…

Кресло опрокинулось назад, и я вдавился в сиденье, как палец в бисквит. Только коленки и нос торчали. Ясно, почему Маковкин велел Женьке закрыть рот. Кресла космоскафа спасали нас таким образом от перегрузок.

Космоскаф стремительно несся прочь от Земли, туда, где нас ждал «Гамаюн». Корабли такого класса строили прямо на орбите.

Вдавленный в кресло, я размышлял о странном диалоге Маковкина и диспетчера. О планете Нулиарде я раньше не слыхал. Кого там не устерегли, тоже непонятно. Не то какого-то злодея, не то стихийный катаклизм, а может быть, просто солнце сбежало из их планетной системы, всякое бывает. Но то, что в последний момент нас с Женькой собирались высадить, говорило об одном: рейс «Гамаюна» будет опасным, и мы сможем вернуться не только с нашивками, но и с медалями. Вон у Шерифа ими вся грудь обвешана. Наверное, Шериф — единственный в мире робот, имеющий ордена. И это все Лев Ильич: если его награждают за проявленную доблесть, то он и за любимца хлопочет.

Кажется, космоскаф тормозит. Кресла возвратились в прежнее положение, и мы вынырнули из «бисквита».

— Прибыли! — объявил Шериф. — Сейчас открою люк.

Он ушел, послышалось шуршанье, голоса: «А, это ты, привет!» — «Салют! Ну, как тут, не скучно было?»

— С кем это Шериф разговаривает? — поинтересовался я у Льва Ильича.

Это тоже робот. Гулливер. Пятый член команды. Я его взял напрокат в столовой высшего космонавигационного училища. Уж больно хороший кулинар. Наверное, пока он дежурил на «Гамаюне», успел до нашего прибытия приготовить что-нибудь вкусненькое. Ну, нам пора знакомиться с кораблем.

Мы покинули космоскаф и вышли в фойе «Гамаюна». Именно фойе — огромное, с зеркалами и картинами на стенах.

«Добро пожаловать на «Гамаюн!» — было выведено шоколадным кремом на фасаде пышного торта, который преподнес нам робот Гулливер. То была многослойная композиция, куда входили персиковые ломтики, запеченные со сгущенным молоком, орехи с черешневой мякотью вафли и безе. Торт истекал соками и розовой глазурью: Гулливер полил его сверху сиропом из цветков лотоса.

Выглядел этот робот странновато. Голова смахивала на глобус, усеянный множеством лунок и отверстий. В них были вставлены объективчики, которые могли проецировать на потолок виз звездного неба. В космонавигацинном училище, как объяснил Лев Ильич, Гулливер числился планетарием. А стряпня — это уже в свободное от основной работы время. Хобби.

Руки робота были гибкие, как щупальца, с множеством мелких пальчиков. Видно было, что это робот-интеллигент. Не то, что Шериф — свой в доску, без претензий.

Началась дегустация.

— Попробовали бы вы съесть этот торт в условиях невесомости, — заметил Лев Ильич. — Все отсеки «Гамаюна» заполнились бы бисквитным крошевом и сладкими слюнками. На древних кораблях, кстати, не было искусственной гравитации, вот как сейчас на маленьких космоскафах. Космонавты питались полужидкой гастрономией из тюбиков.

— Может, шампанского принести? — осведомился Гулливер.

— Побереги для Загарульны, — посоветовал Лев Ильич. — Он до него большой охотник. Разнести лучше апельсинового сока. По каютам разнеси. Ибо первоначальное расписание рейса полетело в тартарары. Через пятнадцать минут запускаем двигатели и на полных оборотах идем к Нулиарде.

И Лев Ильич, сам себе дав команду «Кру-гом», отправился в рубку.

— Слышали? — спросил нас с Женькой Гулливер, когда Лев Ильич ушел. — Шагом марш по каютам. И сидеть там смирно. Игрушки кончились. Началась дисциплина.

— Чего я там не видел, в каюте? — возмущенно заговорил Маковка. — Можно подумать, нам не интересно посмотреть на старт. Сам-то, небось, пойдешь в рубку. Там иллюминатор большой, во всю стену. А мы — в каюту? Ит дазн?т сьют!

— Бунт на корабле? — вежливо осведомился Гулливер.

— Вот именно. Полундра! — завопил Маковка и побежал было вослед деду. Я едва успел поймать его за рукав.

— Мы посидим, посидим, — громко обещал я роботу, волоча упиравшегося Маковку по коридору к дверце лифта. — Только не забудьте, дяденька, сказать, когда можно будет выйти… Ну чего ты брыкаешься? (Это я уже Маковке.) Тихонечко посидим минут пять в лифте, а потом подберемся к рубке и узнаем, какую тайну они пытаются от нас скрыть.

— Это что же! Подслу…

Я зажал Маковке рот.

— Ничего и не подслушивать. Разве члены экипажа не имеют права знать все подробности предстоящего рейса?

— Нг-нг-нг!

Я отпустил Маковку.

— Зачем руками прямо в рот! — Маковка обозлился. — Думаешь, мне самому не интересно? Подслушивать, так подслушивать.

В кабине лифта мы помирились. Отсидев положенные пять минут, выбрались снова в коридор и на цыпочках пошли к рубке. На стенах мигали световые указатели: «Поворот на камбуз», «В кают-компанию», «К бассейну и душевым», «К орудиям правого борта».

— Знаешь, еще где-то есть отсек с воздушным ковром, — шепотом сообщил Женька, — ложишься на него, нажимаешь кнопку, и тебя поднимает вверх струей ветра. Можно плавать и качаться над полом, как на воздушной подушке.

Вот и дверь в рубку. Мы прильнули к ней, стараясь вслушаться в разговор, происходящий у командирского пульта. Кое-что было слышно.