Преисподняя - Гоник Владимир - Страница 45

В тот день, разумеется, он так и не поехал в Звенигород.

И теперь Ключников жил под знаком страсти: Аня занимала все мысли, его тянуло к ней ежечасно. Улучив час-другой, он звонил ей и летел, как на крыльях. Вспоминая Звенигород, он испытывал угрызения совести, но призови его кто-нибудь к благоразумию, у него не достало бы сил совладать с собой. Правда, никто не призывал, никого пока не нашлось.

Он был горд, что такая умная, яркая женщина принадлежит ему, однако ему мнились незнакомые люди, которых знала она, чужие дома, какие-то встречи, он угадывал у неё другое существование — помимо него; сомнения точили его что ни день.

Ане нравилось разглядывать его, когда он был раздет: никогда прежде не встречала она такой физической мощи. С ним она чувствовала себя в безопасности. Ни один из её высоколобовых знакомых, кто набрался пропасть всякой всячины и мог ответить на любой вопрос, не способен был дать ей такого чувства уверенности и покоя, какое она испытывала с ним. Он не знал малой доли того, что знали другие её знакомые, но с ним она чувствовала себя, как за каменной стеной.

Встречаться у Ани удавалось редко, дом был полон людей. Обычно она везла его к подруге, у которой была свободна квартира, но чаще они мчались за город и устраивались в машине или на открытом воздухе — в поле, на лугу, на опушке леса; повалив его на спину и оседлав, Аня изображала счастливую наездницу, которая на глазах у всего света самозабвенно скачет вдаль.

Его постоянно жгло нетерпение, распаляло ожидание встречи, и если, позвонив, он не заставал Аню дома, то не знал, куда себя деть, томился, ждал, нетерпеливо названивал, слонялся, мрачнел и как будто заболевал. Его одолевали сомнения, травили едко, когда он думал о том, что для неё это всего лишь приключение, в которое она окунулась без оглядки, перед тем как уехать: укатит, и воспоминания растают вскоре, как свет на исходе дня.

Он имел основания для сомнений, слишком разным было у них все до сих пор — среда, возможности, условия существования, вся жизнь, наконец. Она знала языки и читала книги, о которых он понятия не имел, и она была сведуща во многом, о чём он знал лишь понаслышке или вовсе не знал, её изо дня в день окружали люди, с которыми он не мог знаться по той простой причине, что у каждого из нас свои пути-дороги.

Иногда Аня везла его к своим друзьям. Большинство из них были образованными состоятельными людьми, радушными, хлебосольными и гостеприимными, однако Ключников чувствовал себя у них неуютно.

Что он мог сказать им — он, который слыхом не слыхивал малой доли того, о чём они говорили? Он видел, что Ане интересно с ними, её занимали их мысли, суждения, веселили их шутки, она была в своём кругу и чувствовала себя там непринуждённо и легко, как рыба в воде, тогда как он ощущал себя чужаком. Впрочем, он и был чужаком. И чем дальше, тем сильнее зрела и копилась в нём неприязнь.

По правде сказать, они не помышляли обидеть кого-то. Разговоры и споры, которые они вели, поглощали их целиком, но Ключникову нередко мнились скрытая насмешка или подвох, он долго потом испытывал досаду, будто опростоволосился или угодил в конфуз. Их разговоры, шутки, споры, застолья, посиделки, даже их богатые библиотеки вызывали у него злость.

Разумеется, он не мог вступить с ними в спор, а тем более что-нибудь доказать или опровергнуть, и потому его подмывало грохнуть кулаком по столу, чтобы заткнуть им рты. Не говоря уже о том, что он изревновался весь, что было не мудрено: кому по нраву, если женщина с тобой лишь телом, а душой на стороне?

Ключников долго терпел, но не выдержал, упрекнул её, обуреваемый досадой, Аня удивилась, глаза её округлились.

— Ты ревнуешь?! — она смотрела на него с весёлым недоумением, как бы не в силах уразуметь, чего он хочет.

Аня была своенравна и быстра на язык и не задумывалась, что ответить и как поступить; она не выносила малейших посягательств на свою свободу и тотчас давала отповедь, нередко с перехлёстом, чтобы не повадно было; язык у неё был, как бритва, за словом в карман она никогда не лезла.

Это было необъяснимо. Где, когда эта молодая женщина приобрела свободу, не свойственную большинству людей, кто наделил её такой независимостью и как жила она, неподвластная никому, как уживалась с нашим кромешным существованием?

Спустя время Ключников понял, что привязан к ней. Это было похоже на серьёзную болезнь: лекарства бессильны — ни избавиться, ни излечиться. Чем дальше, тем сильнее она привязывала его к себе, он удручённо думал о том, какую власть она взяла над ним. Случилось это само собой, Аня не прилагала никаких усилий, иногда он испытывал к ней ненависть за свой плен, но поднять бунт, освободиться не мог и не хотел.

Между тем приближался день её отъезда. Ключников не хотел об этом думать. Он знал, что отъезд неизбежен, но стоило представить, что её нет, как становилось не по себе, жизнь мнилась пустой и тусклой, почти бессмысленной — представишь, свихнуться впору.

В общежитии Ключников появлялся редко. С Буровым они не встречались, лишь однажды Ключников столкнулся с ним в коридоре. Сосед вперил жгучий пристальный взгляд, в котором светилось невысказанное тайное знание.

— Тут тебе Галя звонила, — сообщил он хмуро, с обидой и внятным укором.

Ключников кивнул — понял, мол, и прошёл мимо. Он копался в шкафу, когда на пороге возник Буров.

— Думаешь, я не знаю? — прищурился он, глядя в упор неукротимо горящими глазами. — Мы все знаем.

— Что? — вяло поинтересовался Ключников, озабоченно роясь в вещах.

— Все! — в голосе соседа прорезался торжественный металл. — От нас не скроешь! Не выйдет! Нам все известно!

— Слушай, не темни… — поморщился Ключников. — Говори толком или заткнись. Я спешу.

— К еврейке?! — с огнём в глазах и прокурорской медью в голосе натянулся, как струна, Буров.

— Вот оно что… — понимающе кивнул Ключников. — Тебе-то что?

— Мне?! Мне?! — выкрикнул Буров и задрожал мелко, затрясся. — Своих предаёшь?! Ради жидовки?! Невесте изменил! Товарищей забыл?! Организацию бросил! — глаза его пылали неукротимо, он дрожал весь от возбуждения, голос звенел и бился, как огонь на ветру, в паузах он подвывал, словно заклинал кого-то.

— Заглохни, Буров… Не до тебя, отвали, — устало попросил Ключников.

— Ну да, конечно… У тебя теперь евреи друзья! Купили они тебя! На бабе поймали! Что — нет, скажешь?! Присушила она тебя! Между ног держит!

Ключников не выдержал, выставил его в коридор. Буров вопил и упирался, Ключников выволок его за порог и повернул ключ в замке. Буров с криком бился в дверь, и когда Ключников вышел, по всему коридору из комнат пялились соседи; Ключников шёл, словно сквозь строй.

Было от чего помрачнеть, и пока Ключников ехал в отряд, он чувствовал позади внимательные взгляды соседей, спину жгли раскалённые глаза Бурова, его пронзительный крик все ещё резал слух.

…по ночам отряд тщательно прочёсывал подземную Москву. Все чаще они натыкались на бункеры и тоннели, весь центр был изрыт на разной глубине — Лубянка, Мясницкая, Старая и Новая площадь, Китай-город, широкие ухоженные тоннели вели в Кремль и в соседние ветки метро, мощные бункеры и коммуникации залегали на большой глубине рядом с Арбатской площадью и Пречистенским бульваром, на Таганке и на станции метро «Павелецкая», где за раздвижной стеной длинного перехода с кольца на радиус располагался резервный штабной бункер.

Новые сооружения нередко соседствовали с древними подземельями, иногда они пересекались или соединялись в общую систему. Особенно тесно старые и новые постройки смыкались под Кремлём. Из Боровицкой башни древний, увешанный сталактитами ход, направлялся к руслу Неглинки, новый секретный ход был прорыт вдоль всего Тайнинского сада, где на месте подворья Угрешского монастыря и соседнего с ним двора Беклемишевых между Петровской и Москворецкой башнями за церковью Константина и Елены, от которой остались лишь подклет и фундамент, охрана Кремля поставила в угловой садовой низине приземистое здание, невидимое снаружи через кремлёвскую стену и похожее на старинные палаты: кирпич, крутая кровля, кованые решётки…