Преисподняя - Гоник Владимир - Страница 3

Если нет повода для беспокойства, улучишь момент, да и метнёшься по тоннелю или боковой сбойке, нырнёшь в устье воздушного канала, в силовой коллектор, где все стены увешаны кронштейнами с кабелями высокого напряжения, в запутанную систему перекачки, в скрученные улиткой или спиралью бетонные ходы, которые могут привести неизвестно куда.

Кое-кто растревожил меня рассказами об автоматических самонаводящихся пулемётах типа «Сова», об электронных ловушках, но мне везло, Бог миловал, я с ними не сталкивался. Правда, часто попадались приборы, напоминающие газоанализатор или иной датчик, видел телевизионные камеры, но обошлось: техника всегда работала у нас плохо, что для России и не новость вовсе. На это я и уповал, а иначе и соваться было нечего.

И шаг за шагом, год за годом, тайком от всех я кропотливо, как пчела, по крохам собирал материал, и ни одна живая душа — никто! — не знал об этой стороне моей жизни. Кроме жены, разумеется.

Обычно я уходил в ночь. Каждый раз жена провожала меня, как в последний раз. Потому что, не вернись я утром, было бы неизвестно даже, где меня искать. Исчез — как в воду канул. И разумеется, большого энтузиазма это у жены не вызывало — ни энтузиазма, ни одобрения, ни поощрения. Однако поделать ни она, ни я ничего не могли: автор — человек подневольный, он пленник своих сюжетов. Мой роман к тому времени уже объявил мобилизацию и прислал мне повестку: деться от призыва было некуда. А дезертировать или уклоняться от риска я не привык.

И постепенно, постепенно, с каждым спуском, словно таинственный Китеж-град, открывалась под землёй другая Москва — параллельный город, зеркальное отражение. Там, внизу, на глубине, существовали другие мы, наше отражение: перевёрнутый мир, перевёрнутое существование… Семьдесят с лишним лет мы вели подземную жизнь в отражённом нижнем мире.

Едва я понял, о чём роман, сюжет покатился сам собой со скоростью курьерского поезда. Это был роман о нас, пленниках сумасбродной идеи всеобщего счастья, загнавшей нас ради этого счастья под землю.

Десятки лет мы обитали там, во тьме, без всякой надежды выбраться на поверхность и потому ненавидящие её, готовые сражаться с ней, чтобы вслед за нами все человечество оказалось внизу и подобно нам во имя пустых химер влачило бы там жалкое существование.

Не только в сборе материала, но и в работе над текстом неоценимую услугу мне оказал изрядный опыт, приобретённый в Министерстве обороны. Я помню многих своих пациентов. Лётчиков из особых секретных эскадрилий, летающих над чужой территорией. Командный состав атомных подводных лодок, которые многие месяцы дежурили под водой на стратегических ядерных точках у берегов Америки, туда они ходили подо льдом через Северный полюс.

Помню профессионала-разведчика, который впервые за много лет попал на родину.

Офицеры, связанные с подземными объектами, редко бывали на солнце, и, хотя для профилактики их облучали ртутно-кварцевыми лампами, дозы природного ультрафиолета оставались низкими, что препятствовало образованию меланина, красящего пигмента. Эти пациенты отличались особой бледностью, глаза и волосы их выглядели блеклыми.

Два-три раза я наблюдал альбиносов с полным отсутствием меланина. Они обращали на себя внимание белыми волосами, необычайно бледной кожей, но главное — дьявольскими глазами: красный зрачок, горящий взгляд… Правда, в этом не было никакой мистики, просто сквозь прозрачную из-за отсутствия красящего пигмента радужную оболочку виднелось глазное дно, кровеносные сосуды.

Глаза альбиносов — зрелище не для слабонервных. В ярко красных зрачках казалось, полыхают безумие и ненависть, к тому же глаза светились в темноте, как у животных, и отдавали жутью — увидишь, кровь стынет в жилах.

Альбиносами я населил подземную Москву, историческую и современную, секретные бункеры.

Меня частенько пытают, почему я спускался один? Признаюсь: я вообще индивидуалист. Так устроен. Коллективизм мне не свойственен. И, как говорится, никогда не снился. Автор — должность монаршья, трон редко делят. И хотя есть удачные примеры парного сочинительства, меня так и подмывает осведомиться: кто из вас думает, а кто пером водит? Вдвоём, на мой взгляд, лучше дрова пилить.

Следует, вероятно, учесть, что по зодиаку я — Лев, по восточному знаку — Кот. Звери весьма самостоятельные, гуляют сами по себе.

Как я уже говорил в молодости я был боксёром. Это вам не команда, где можно уповать на партнёра. И хотя боксёры поднимаются на ринг вдвоём, каждый из них одинок: они соперники. Помню это мучительное одиночество в переполненном зале, когда поверх перчаток смотришь сопернику в глаза. Да, на ринг выходят, чтобы победить, ничьей в боксе не бывает, на ринге каждый одинок.

Мне приходилось играть в команде — футбол, ручной мяч, но и там я подыскал себе подходящее место: в воротах! И когда я бродяжничал, когда скитался с рюкзаком и спальным мешком, ходил всегда один: больше народу мне в дороге не вынести.

Спускаться под землю одному или кого-то с собою брать — вопрос уместный и весьма спорный. Разумеется, если ты внизу один, никто тебе не поможет, не подстрахует, а случись что, не выручит. Однако на двоих и риска вдвое больше. Как и вероятность оплошности, опрометчивого шага, не говоря уже о степени молчания. Недаром кто-то из умных сказал: знают двое, знают все.

Но главная причина заключалась в другом. Я не проводил научные изыскания. Я писал свою книгу, явно враждебную режиму, который тогда был в полном соку и силе: тех, кто перечил, гноили заживо, любое слово поперёк вызывало неодобрение властей, тяжёлые последствия. Сам я волен был располагать собой, как мне вздумается, но подставлять ещё кого-то, подвергать риску — зачем? Это была моя затея, моя ноша, и рисковать я мог лишь собой.

Итак, я спускался, как правило, по ночам. Ночь имеет свои преимущества. Во-первых, безопаснее: многие подземелья так или иначе связаны с метро, там всегда высокое напряжение и только ночью его отключают. Во-вторых, безопаснее: меньше чужих глаз. И в-третьих, безопаснее: ночью не ходят поезда. К слову сказать, токосниматели моторного вагона выступают с каждой стороны на четверть метра, стоит замешкаться или зазеваться, как рискуешь остаться без ног.

Из дома я выходил заполночь. Большого желания никогда не испытывал, напротив, уходил неохотно: мало радости натягивать резиновые сапоги, старую робу и тащиться из дома в ночь. Да и вообще спуск под землю — дело скучное: пыль, грязь, сырость, зловоние, крысы, каждый шаг сопряжён с опасностью. Не говоря уже о колоссальных физических и психических нагрузках — кому это в радость?

Обычно спуск происходил по вертикальному шахтному стволу. Окольцованный чугуном или бетоном ствол гигантской трубой прорезает толщу земли, изнутри по стене тянется железная лестница вроде тех, что висят по стенам домов на случай пожара. Спуск на большую глубину по отвесной лестнице — тоска смертная. Брошенный вниз камень летит долго, целую вечность, прежде чем снизу донесётся глухой удар.

На тонкой перекладине (металлический прут толщиной в палец) чувствуешь себя неуютно: внятно ощущаешь пустоту под собой и вокруг. И так понятна, так очевидна бренность существования — врагу не пожелаешь.

Само собой разумеется, что для спуска и подъёма требуется изрядная подготовка. Цена физической и психической формы здесь одна: жизнь! И не чужая, не чья-то и не когда-нибудь в будущем, за тридевять земель, а здесь, сейчас, твоя, твоя собственная жизнь, единственная, Богом данная, неповторимая, потерять которую страшится всякий. В романе я тогда написал: «Начав спуск, смельчак вскоре понимал, что поступил опрометчиво. В темноте ничего не стоило сорваться, да и вообще на висячей лестнице всякое могло стрястись: соскользнёт ли с перекладины нога, рука ли занемеет, сил ли не хватит или испугаешься высоты — все, одним жильцом на свете меньше». Как говорится, устанешь падать.

Чтобы повысить надёжность, я разработал целую систему тренировок: каждый день бегал многокилометровые кроссы, упражнялся с гантелями, эспандером, штангой, учился складываться, группироваться, подолгу висеть и ползать.