Преисподняя - Гоник Владимир - Страница 28

Бирс любил запах павильонов, студийную суету, сосредоточенную тишину аппаратных, но больше всего ему нравилось работать в прямом эфире. Это напоминало прогулку по минному полю или по краю пропасти: на каждом шагу таилась опасность, и он, как игрок, испытывал возбуждение, когда предстояло схлестнуться с кем-то на глазах у страны; в предвкушении схватки его разбирал азарт.

Сегодня был особый случай: Бирс встречался с полковником-депутатом, который не скрывал, что уповает на военный переворот и даже угрожал во всеуслышанье, что армия возьмёт ответственность за судьбу страны на себя.

Когда пошёл эфир, они сидели друг против друга за столом, и Бирс, как водится, представил гостя зрителям.

— Вы — инструктор по агитации и пропаганде политического отдела воинской части, не так ли? — спросил он полковника.

— Так точно, — улыбчиво подтвердил депутат, но держался насторожённо, зная, что в разговоре его на каждом шагу ждёт подвох.

Яркие осветительные приборы отражались в очках полковника, большой рот придавал лицу хищное выражение, и когда он улыбался, в улыбке читалось нечто плотоядное и зловещее: это была улыбка удава, разглядывающего кролика.

— О чем вы мечтали в детстве? — неожиданно спросил Бирс.

— В каком смысле? — не понял собеседник, и на его лице появилась озабоченность.

— Мальчишки обычно хотят быть лётчиками, шофёрами, пожарными… Мне трудно представить мальчишку, который хотел бы стать инструктором по агитации и пропаганде, — приветливо улыбнулся Бирс и увидел, как за стёклами очков злобно и холодно блеснули глаза депутата.

— А вы мечтали стать журналистом? — спросил полковник с деланным добродушием.

— Я им стал.

— А я мечтал стать маршалом.

— Но политработник не может стать маршалом.

— Согласен на генерала.

— А вам не кажется, что у нас и без того много генералов.

— У нас их столько, сколько нужно.

— Только в главном политическом управлении сотни генералов.

— Это нам решать.

— Однако налогоплательщикам не безразлично, куда идут деньги. Я служил в армии. У нас в части был кот по кличке Замполит, вечно спал в столовой.

Полковник осуждающе покачал головой.

— В любой армии есть службы, отвечающие за моральную подготовку и боевой дух.

— Правильно. Но там специалисты, психологи… Наши политработники понятия об этом не имеют.

— В каждой армии свои особенности. Нам нужны политработники.

— Но тогда каждая партия захочет иметь в армии своих политработников.

— Исторически сложилось так, что воспитательную работу в армии ведут коммунисты. Я думаю, нет смысла ломать традиции.

— Это мнение заинтересованного лица. Вы не можете сказать: да, правильно, мы не нужны. По правде сказать, я не могу представить себе здорового мужчину, или, как говорят, мужика, у которого руки-ноги на месте, голова в порядке, а в графе «профессия» записано: инструктор по агитации и пропаганде.

Разговор напоминал бокс: обмениваясь ударами, соперники кружили по рингу, уклонялись, ныряли, делали ложные выпады, готовя тяжёлый удар — апперкот или свинг.

— Такие, как вы, растлевают армию, подрывают боевой дух. Политработники мешают вам, — сказал полковник. — Мы можем потребовать, чтобы вас уволили, не боитесь? — стекла очков победно сверкнули, депутату показалось, что он послал противника в нокдаун.

— Если меня уволят, я найду работу в другом месте. А вы? Если вас уволят, куда вы пойдёте? — поинтересовался Бирс.

— О, нам всегда найдётся работа, — многозначительно усмехнулся полковник.

— Как вы понимаете патриотизм? — спросил Бирс.

Полковник не торопился с ответом, размышлял, взвешивал каждое слово.

— Патриотизм — ёмкое понятие, которое означает поступки, слова, мысли, характеризующие любовь к Родине, — сказал он веско, как учёный, выводящий точную формулу.

— Но разные люди по-разному понимают любовь к Родине, — возразил Бирс.

— Патриотизм всегда направлен на пользу отечеству, — жёстко заявил полковник тоном, не терпящим возражений.

— Да? — Бирс улыбнулся так, словно ему неловко за собеседника. — А как понимать пользу? Те, кто послал войска в Афганистан, были, конечно, большими патриотами, правда? И действовали на пользу нашей стране? Академик Сахаров протестовал против войны, и значит, он не патриот, так?

— А как вы считаете? — неожиданно спросил полковник.

— Я считаю: если человек способен испытывать стыд за свою страну, он патриот. А те, кто на всех углах кричат о своей любви к родине, а сами проповедуют ненависть к другим, позорят нас перед всем миром.

— Люди пекутся о своей родине, — изрёк полковник.

— О чем они пекутся, о родине?! Они её разрушают! Эти люди не могут ничего создавать. На злобе и ненависти нельзя создавать, можно только разрушить. Они требуют расправиться, уничтожить… Ну уничтожили, что дальше? Они примутся друг за друга.

Телефоны в студии звонили не переставая, в адрес Бирса сыпались угрозы, и когда он вышел после передачи, его ждали: десятки людей маячили у входа с плакатами, призывающими к расправе. Сослуживцы предостерегли Бирса, но он рассчитывал пробиться к машине, как вдруг зачирикал бипер, и на экране возник номер штабного телефона. Бирс позвонил в отряд, Першин выяснил обстановку и приказал ждать.

— Бирс, выходить запрещаю! — сказал Першин. — Жди, мы сейчас приедем.

Антон дожидался в просторном холле центрального входа, где находился милицейский пост и бюро пропусков. Из лифта появился недавний собеседник, отдал постовому пропуск и направился к выходу. Сквозь стекла он ещё издали заметил злобную толпу.

— Это вас ждут, Бирс? — улыбнулся он на ходу.

— Меня. Читайте: «Бирса к стенке!»

— Видите, каково трогать политработников и патриотов. Это опасно.

— Ничего страшного…

— Хотите я проведу вас?

— Нет. Я жду, за мной должны приехать.

— Могут побить. Не боитесь?

— Не боюсь.

— Как знаете… — полковник прошёл вращающуюся дверь и направился к депутатской машине, которая поджидала его в стороне.

Толпа стала аплодировать, полковник, улыбаясь, кивал с признательностью и, как тенор перед поклонниками, приветственно поднимал руки.

Вскоре прикатили на микроавтобусе Першин и разведчики, никто не посмел тронуть Бирса, лишь выкрикивали что-то и угрожающе размахивали руками.

— Шпана безмозглая! — брезгливо ворчал Першин. — Недоумки!

…после пролетья[6] немыслимая жара подступила к Москве, навалилась и обволокла город. День за днём тяжёлое солнце калило камни, густой, липкий, похожий на жидкое стекло воздух с утра до вечера висел над раскалёнными мостовыми, город погрузился в изнурительный зной, как в кипяток. На Тверской и Мясницкой, в Охотном ряду, на Моховой, по всему Садовому кольцу и на площадях у вокзалов одуряющая жара плавила асфальт.

Горожане мечтали о дожде. Всяк москвич, знающий толк в приметах, напрягал внимание в надежде узреть тайный знак или угадать скрытую посулу. Старожилы не помнили столь знойного июня, сушь обрушилась на Москву, как Божья кара. Некая старуха, неизвестно откуда взявшаяся в одном из зелёных дворов Чертолья, читала по чёрной тетради извлечения из древнего календаря.

— Ежели солнце при восхождении окружено красными облаками, день обещает ненастье, а скорее — дождь с ветром. Белый обруч кругом солнца сулит непогоду, а ежели солнце при восходе увеличено против обыкновения и бледно, непременно случится дождь. Бледная луна к дождю, как и мутные звезды.

Окружившие чтицу горожане слушали с вниманием, но ни знака не было, ни приметы, сулящей перемену погоды, напротив, все приметы твердили одно и тоже и сводились к стойкому ведру и зною.

Ночь приносила слабое облегчение, было душно, нагретые за день камни отдавали тепло. Вместе с темнотой приходил страх, бремя ожидания было не легче, чем гнёт жары.