Преисподняя - Гоник Владимир - Страница 24

Незнакомец понял, что попал в западню. Он забрался на ближайшую площадку и остановился, поглядывая вверх и вниз.

— Слушай, парень, мы тебе ничего не сделаем, обещаю! — крикнул сверху Першин.

Беглец молчал и озирался в каком-то странном оцепенении, словно решал что-то важное для себя. Бирс добрался до площадки, которая располагалась на один пролёт ниже, и теперь их разделяло только шесть метров; можно было хоть немного перевести дух. Пока Бирс отдувался, на площадку рядом с ним тяжело взобрался Ключников, судя по его виду, погоня и эта лестница и ему дались нелегко.

— Слушай, кончай, — в досаде и раздражении сказал он незнакомцу. — Погонялись, и хватит. Надоело!

Беглец не ответил. Освещённый сверху и снизу яркими фонарями, он затравленно озирался и, конечно, понимал, что деться некуда. Преследователи загнали его, только и оставалось, что сдаться, но, видно, он не мог смириться или не хотел; глубоко посаженные глаза на неестественно бледном лице были расширены и светились непостижимым яростным светом, как будто его одолевало всепоглощающее чувство: неистовая любовь, жгучая ненависть, несокрушимая вера.

Неожиданно для всех незнакомец вскочил на прутья ограды, застыл на мгновение, что-то крикнул и бросился вниз, никто даже сказать ничего не успел.

Все молчали, обмерев, и похоже, забыли дышать. Незнакомец долго летел в сумеречной пустоте, потом снизу донёсся короткий глухой удар, и все было кончено.

7

Постукивая колёсами, электричка пересекла мост в Филях. В западном порту на Москва-реке грузились и разгружались речные суда, над терминалом вращались стрелы портальных кранов, ниже по течению с высоты моста открывалась городская панорама, и было видно, как поезд метро, выскочив из тоннеля, резво катит по зеленому прибрежному откосу.

Любая поездка в Звенигород мнилась счастьем. Стоило электричке вырваться из города, как на душе светлело, за спину отлетали заботы и московская толчея; предстоящие дни сулили безмятежность и утешение.

Уже за Голицино Москва едва помнилась, покой окрестных лесов нисходил в мысли, как благодать.

Изредка, когда дела удерживали Ключникова в Москве, Галя брала отгул за дежурства и приезжала к нему. Правда, в Москве она как бы терялась среди острых на язык стремительных москвичек, сникала среди ярких модниц, разбитных беззастенчивых девиц, которые в городской сутолоке чувствовали себя, как рыба в воде. Но ощущение покоя и чистоты исходило от неё неизменно.

Бурову Галя нравилась, Сергей видел, когда она появлялась, Буров норовил задержаться подольше в комнате и как бы забывал на время о евреях и заговорах, становился молчаливым, поглядывал стеснительно.

В один из майских дней, когда в воздухе веяло застенчивым весенним теплом, к Бурову пришли необычные гости. Рослый плечистый юноша сопровождал седого человека, чья улыбка казалась благожелательной, но острый цепкий взгляд как бы наносил собеседнику ощутимый укол.

— Наслышан, наслышан… — приветливо улыбнулся гость, когда Буров знакомил его с соседом. — Безмерно удивлён, что не посетили нас до сих пор. Да, слава Богу, силой не обделён. Рост, стать — все при вас.

Когда ему представили Галю, он открыто восхитился:

— Вот настоящая русская девушка! А мы все плачемся — оскудели, измельчали… Вы посмотрите, какая пара! Что за дети родятся у них!

Седой гость представился Федосеевым и пригласил Ключникова с Галей в гости — на посиделки, как выразился он. Сергей стал отнекиваться, но Федосеев не слушал:

— Никаких отговорок. И не перечьте мне — решено! Разносолов не сулю, но русское застолье обещаю. Поехали!

Рослый молчаливый юноша был при Федосееве телохранителем и шофёром. Они приехали в просторную квартиру в Замоскворечьи, куда вскоре съехались три десятка гостей.

Федосеев опекал Ключникова и Галю, усадил их рядом, сам наливал и потчевал. Он расспрашивал их о родителях, о житьё-бытьё, сокрушался и огорчённо качал головой, сетуя на скудность существования и падение нравов.

— Почему мы, русские, так бедны? — вопрошал он с досадой, озирался — все ли слышат? — заглядывал в лица, словно знал ответ, но хотел услышать его от собеседников. — Ленивы? Бездарны? Не похоже. Не верю! Отечество наше богато талантами. Отчего же другие живут лучше?

— Евреи, — подсказал Буров, но Федосеев поморщился с неудовольствием — не встревай, мол, и Буров сконфуженно отступил.

В табачном чаду среди шума, громкого гомона, звона посуды, смеха и суесловия Федосеев постучал ножом по бутылке, призывая собравшихся к тишине, потом возвысил голос и зычно обратился к гостям. Все умолкли, в тишине стало слышно, как в бутылке под пробкой пузырится минеральная вода.

— Дорогие друзья, братья и сестры, хочу представить вам нашего дорогого гостя Сергея Ключникова! Мы приветствуем его и надеемся, что вскоре он станет полноправным участником нашего движения. — Федосеев выпил, все стали аплодировать, многие потянулись к Сергею с рюмками, хлопали его по спине и плечам, а иные обнимали и целовали троекратно, как водилось в организации.

Федосеев расспрашивал Ключникова, не верил, что можно прожить на стипендию, и огорчался явно, горевал, как близкий друг.

— Поможем, поможем… — обещал он, кивая. — Мы своих в беде не оставим.

Федосеев умолкал, погружаясь в раздумья, и очнувшись, взирал вокруг проясневшими глазами, словно его внезапно осенила сокровенная мысль.

— Суть не в том, что мы плохо работаем. Мы бедны, потому что отдали свою судьбу в чужие руки, — говорил он среди многолюдного гомона, обращаясь с Сергею. — Ты посмотри на себя: молод, умен, красив!..

Сергей засмеялся и, возражая, покачал головой.

— Красив и умен, по глазам вижу, — настоял на своём Федосеев. — А силы в тебе сколько! Так почему такие, как ты прозябают? Впроголодь, да в обносках? Родители, бедные, жилы из себя тянут, чтобы детей прокормить, из кулька в рогожку перебиваются, — голос креп на глазах, набирал силу и вскоре вознёсся над столом, покрыл сбивчивый гомон многолюдия.

Вокруг все умолкли, обернули лица, и теперь лишь один голос владел общим вниманием.

— Пора, пора, братья и сестры, пора нам брать судьбу в свои руки. Пора!

— Пора! — соглашаясь, кивали слушатели.

— Хватит нам от кого-то зависеть, хватит! Хватит нам уповать на чужие подачки, хватит!

— Хватит! — подтверждали сидящие за столом.

Надо отдать ему должное, Федосеев завораживал слушателей. Голос то падал до шёпота, то разгорался, как костёр на ветру, голос кружил голову и убеждал помимо воли, развеивал по ветру робость и внушал силу. Было в нём что-то от древних пророков, от неистовых проповедников раскола, которые голосом умели вести людей за собой.

Федосеев несомненно выделялся среди соратников, его слушали, ему верили. Вероятно, он мог повести толпу на подвиг или в огонь, но не всякий умел понять, что сам он гореть со всеми не станет, и, обрекая других, себе уготовил другую участь.

Он был поводырём, слушатели сладостно забывали себя, становились послушными его голосу, испытывали наслаждение от его силы и власти над ними и были счастливы, что живут и действуют сообща — один общий ум, одна общая воля.

— Только сила внушает уважение, только сила! — прикрыв глаза и раскачиваясь, токовал Федосеев, и все слушатели повторяли за ним общим хором.

— Только сила!

— Пока мы сильны, нас никто не одолеет! Никто и никогда!

— Никто и никогда! — эхом вторили гости.

Позже они остались с Ключниковым вдвоём на кухне, и Федосеев распахнул окно:

— Надымили, — скучным будничным голосом выразил он недовольство и поморщился, как артист, вышедший от публики за кулисы. — Ну что, как? Не скучал? Людей необходимо объединять. Любое движение имеет конечную цель: власть!

Буров затаскивал иногда Ключникова в организацию, намереваясь приобщить постепенно к делу. Сергей испытывал любопытство, его забавляли шумные встречи, карнавальная толчея, стихия, горячие споры, пёстрая театральность…