Полонянин - Гончаров Олег - Страница 29

– Чего ты? Не видишь, побитый он. – Малушка перед ним встала, словно меня собой закрыла.

– Да чтоб Добрына побили? – рассмеялся мальчишка. – Ни в жисть не поверю! Ну-ка, посторонись, – подвинул он девчонку.

– Еще чего! – возмутилась Малушка и вновь перед ним встала.

– Это ты мне? – опешил от такого Святослав.

– А то кому же?

– Да как ты смеешь?! Я каган Киевский! И Руси господин! – возмутился мальчишка.

– А я княжна Древлянская! – насупилась Малушка да кулачки в бока уперла.

– Какая ты княжна? – рассмеялся Святослав. – Холопка ты! Мне мамка сказала, что в посудомойках ты у нас ходишь!

– Ну и что? – Малушка упрямо выпятила нижнюю губу да лапотком притопнула. – Судьба штука хитрая – сейчас посудомойка, а завтра снова княжной стану.

– Это кто тебе такое наплел?

– Девки мои сенные.

– Ой, насмешила, у посудомойки свои сенные есть…

– Ты не очень-то ерепенься, – сказала сестренка серьезно, – а то не посмотрю, что ты каган. Так врежу, что ты у меня полетишь!

– Только попробуй!

– И попробую!

– Нет, ты только попробуй!

– Ну, коли, просишь… – И со всего маху лапотком ему на ногу наступила.

– Ты чего?! Дура! Больно же! – Святослав на одной ноге заскакал.

– Сам же просил.

– Да не просил я.

– Нет, просил.

– Добрый, чего она?

– Вот и повидались, – рассмеялся лекарь.

Все это было вчера. А сегодня шумит речная водица, пенясь под ударами весел.

Из Ольговичей мы вышли ранним утром. На пепелище остались бабы и Твердята-пастушок. Не захотели они покидать своих мужиков, которые навеки легли в сырую землю, обороняя чужое добро. Ольга над ними Загляду поставила, назначила Домовитову дочь ключницей. Не хотела она оставаться, но уж больно кухарка пришкваренная за нее просила, да и все ее поддержали. Святослав им в подмогу десяток ратников дал пепелище разгребать. Велел он воинам, чтобы к осени снова деревенька на месте пала встала.

Простилась Малуша со своей наставницей. Всплакнули они, только ничего не поделать, кто же в силах хозяйке перечить.

– Береги ее, княжич, – сказала Загляда, глаза платочком утирая.

– Как смогу, так тебя заберу, – ответил я ей.

– Помогай вам Даждьбоже, – махнула она рукой и за тын пошла.

– Прощай, Загляда! – Малуша ей вслед крикнула. Остановилась ключница, до земли нам поклонилась:

– И ты меня прости, княжна.

А ратники ладью дулебскую от зла очистили. Срубили с ее носа зверя неведомого – то ли кота, то ли пардуса, – отпустили ладейный дух вдогон за Гойко, сыном Сдебуда. Петлю крепкую на обрубленный клюв накинули и к нам привязали. Погрузились и отчалили.

Три ладьи по реке пошли. Одна за другой. На передней ладье Ольга с Соломоном-лекарем, Андрей калеченный, на второй – ратники, в стычке раненные, мы с Малушей и Святослав с нами. А на дулебской ладье Претич за главного, кормчий с ним и гребцов всего два десятка.

Взглянул я напоследок на курганы свежие, простился с дедами, с деревенькой, с бабами. Кто знает, доведется ли еще свидеться?

Шли медленно. Тяжело груженная скарбом награбленным дулебская ладья ход сдерживала, но не пропадать же добру. Да и не сильно спешили мы.

Мимо нас проплывали зеленые берега, а мне все гарь от пожарища чудилась. По ночам рыбак на крестовине грезился, и смех его истязателей слышался. Просыпался я от этих снов в холодном поту. Кости избитые ныли, а в голове шумело, словно в бору в ветреный день. И все же дурное было позади. И вспоминалась присказка: что было, видели, а что будет – посмотрим еще.

Днем я на корме лежал, с гребцами и другими ранеными переговаривался. По привычке, их все варягами считали, но большинство из них полукровками были, свейского языка не знали, о Вальхалле не думали и требы свои с малолетства не Торрину с Одином, а Перуну Полянскому со Сварогом возносили. Себя же они называли русичами – потомками той руси, что вместе с Олегом и Асмудом из Нова-города в Киев пришла. И слова их, и дела, и мысли русскими были. И подумалось мне: «Может, зря их так не любят? Ведь такие же люди – две руки, две ноги и голова одна».

До Вышгорода совсем немного оставалось, когда мы на дневку к берегу пристали. Как и обещал Соломон, я подниматься начал. Рана на ноге затягивалась, на ребрах ссадины поджили, синяки на лице пожелтели, сходить стали. Высадился я с воды на твердую землю, качало меня от слабости, чтоб не упасть, на берегу присел. Солнышко припекает, птицы в бору поют. Хорошо. Только вдохнуть полной грудью не могу – больно. Весь ливер мне дулебы отбили. Как до града доберемся, надо будет в бане пропариться. А пока и потерпеть можно.

Сижу, за верхоплавками наблюдаю. А рыбешки за водомерками гоняются. Ни дать ни взять – чада в догонялки играют. Чакан [55] высокий на ветру шуршит, будет из чего русалкам косы заплетать.

А ветерок теплый, ласковый. Болячки из меня выдувает, силы телу избитому придает.

Ратники возле костерка собрались, ждут, когда кошевар уху [56] до ума доведет. От котла дух валит, ноздри щекочет. Есть захотел, в животе заурчало, значит, на поправку у меня дело пошло. Я даже ложку из-за голенища достал. С черпала тряпицу снял. Вот ведь странность какая: нож свой засапожный я в бою потерял, промахнулся в дулеба – он и улетел незнамо куда, потом топтали меня немилосердно так, что живого места на мне, считай, не осталось, а ложка цела оказалась.

– Слышь, Добрый? Никак проголодался? – Соломон ко мне подошел. – Смотри, что я набрал. – И пучок травы протягивает.

Смешная трава, листочки, словно хвоя еловая, и рыбой соленой пахнет.

– Видать, старица [57] недалеко? – прищурился я против солнышка, на лекаря посмотрел. – Хвощом [58] нас, болезных, вымывать будешь?

– Я смотрю, голову тебе не до конца отшибли, – засмеялся Соломон.

– Кое-что из науки, Белоревом даденной, оставили мне вороги. Да и чего ей, голове, сделается? Она же костяная.

– Все шуткуешь? Ну-ну. Давай-ка ложку тебе всполосну, самому-то, небось, тяжко? – Руку лекарь протянул.

Я ему траву отдал, а ложку оставил.

– Сам помою, – сказал упрямо, – не маленький.

– Как знаешь, – кивнул Соломон. – Тогда пойду отвар поставлю, пока костер не прогорел.

– Слушай, лекарь, – остановил я его, – ты же отцу помогал. Хотел, чтоб Древлянский дом на Руси власть взял. Дарена рассказывала, что ты Любояра со товарищи на бунт подбил и саму девку от погибели спас. А теперь от варяжки ни на шаг не отходишь. Уж не задумал ли чего?

Сразу серьезным лекарь стал, огляделся воровато – не слышал ли кто?

– Нет, Добрый, – головой покачал. – Коли задумал бы, уж давно сотворил бы. Только не время ныне на Руси власть менять. Не выгодно это.

– Кому не выгодно?

– Всем не выгодно, – сказал он и, помолчав мгновение, добавил: – Пока не выгодно. – Развернулся и пошел к костерку.

А я ему вслед смотрел и все понять пытался: что у человека этого на уме?

Звонкий смех меня от дум оторвал. Это Малушка со Святославом из леска выскочили. В пятнашки они играли, не хуже тех рыбешек. Задрала сестренка подол у сарафана, чтоб бегать не мешал, и только коленки изодранные сверкали. Убегала она от кагана, а тот ее все никак запятнать не мог.

– Да тебе только курей гонять! – дразнила она его.

– Все равно догоню! – злился каган, но ничего поделать не мог, уж больно ловко Малуша от него уворачивалась.

Я улыбнулся, за игрищами детскими наблюдая. Пускай порезвятся чада. Всю дорогу они за ранеными приглядывали. Повязки меняли, мазями и примочками раны нам исцеляли, снедь разносили, а то и песни пели, чтоб болезным легче поправляться было. Замаялись совсем. Пусть теперь от забот отдохнут. Привольно им на просторе. И то славно.